АННЕ АХМАТОВОЙ «Красота страшна» — Вам скажут, — Вы накинете лениво Шаль испанскую на плечи, Красный розан — в волосах. «Красота проста» — Вам скажут, — Пёстрой шалью неумело Вы укроете ребенка, Красный розан — на полу. Но, рассеянно внимая Всем словам, кругом звучащим, Вы задумаетесь грустно И твердите про себя: «Не страшна и не проста я; Я не так страшна, чтоб просто Убивать; не так проста я, Чтоб не знать, как жизнь страшна». Александр Блок Есть минуты, когда не тревожит Роковая нас жизни гроза. Кто-то на" плечи руки положит, Кто-то ясно заглянет в глаза... И мгновенно житейское канет, Словно в тёмную пропасть без дна... И над пропастью медленно встанет Семицветной дугой тишина... И напев заглушённый и юный В затаённой затронет тиши Усыпленные жизнию струны Напряжённой, как арфа, души. Александр Блок Пролог Жизнь - без начала и конца. Нас всех подстерегает случай. Над нами - сумрак неминучий, Иль ясность божьего лица. Но ты, художник, твердо веруй В начала и концы. Ты знай, Где стерегут нас ад и рай. Тебе дано бесстрастной мерой Измерить всё, что видишь ты. Твой взгляд - да будет тверд и ясен. Сотри случайные черты - И ты увидишь: мир прекрасен. Познай, где свет, - поймешь, где тьма. Пускай же всё пройдет неспешно, Что в мире свято, что в нем грешно, Сквозь жар души, сквозь хлад ума. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Александр Блок
Музыка Блока, родившаяся на рубеже двух эпох, вобрала в себя и приятие страшного мира с его мученьями и гибелью, и зачарованность странным миром, «закутанным в цветной туман». С нею явились неизбывная отзывчивость и небывалая ответственность поэта, восприимчивость к мировой боли, предвосхищение катастрофы, предчувствие неизбежного возмездия. Александр Блок — откровение для многих читательских поколений.
«Самое удобное измерять наш символизм градусами поэзии Блока. Это живая ртуть, у него и тепло и холодно, а там всегда жарко. Блок развивался нормально — из мальчика, начитавшегося Соловьева и Фета, он стал русским романтиком, умудренным германскими и английскими братьями, и, наконец, русским поэтом, который осуществил заветную мечту Пушкина — в просвещении стать с веком наравне.
Блоком мы измеряли прошлое, как землемер разграфляет тонкой сеткой на участки необозримые поля. Через Блока мы видели и Пушкина, и Гете, и Боратынского, и Новалиса, но в новом порядке, ибо все они предстали нам как притоки несущейся вдаль русской поэзии, единой и не оскудевающей в вечном движении.» Осип Мандельштам
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ, 7 августа. Ровно 90 лет назад великого русского поэта-символиста Александра Блока не стало. Когда его хоронили на Смоленском кладбище, стояла тишина, никто ничего не говорил. Сегодня все наоборот - поклонники творчества поэта в Петербурге читают стихи и вспоминают истории из его жизни.
В церкви Воскресения Христова - рядом со Смоленским кладбищем сегодня прошла панихида. Храм на реставрации, но на один день его открыли специально, ведь именно там отпевали поэта в 1921-м году. После чего панихида началась на Литераторских мостках Волковского кладбища, куда в советские годы были перенесены останки Блока. По традиции в этот день здесь звучат стихи "самого петербургского поэта" в исполнении сотрудников музеев, актеров, литераторов. Прочесть бессмертные поэтические строки может каждый.
Более того, голос самого Александра Блока, записанный в начале ХХ века, прозвучит сегодня в его последней петербургской квартире на бывшей Офицерской улице. Запись была сделана на одном из вечеров, когда "трагический тенор" эпохи революционной смуты читал стихи из цикла "Россия". Посетители музея-квартиры также услышат романсы на стихи поэта в исполнении Валерия Агафонова, Олега Погудина и Дмитрия Хворостовского.
Добавим, что День памяти завершится литературно-музыкальным вечером в музее-квартире поэта. Стихи Блока прочтет заслуженный артист России Виталий Гордиенко. Поклонники Блока помянут поэта чтением стихов на Волковском кладбище
В квартире, находящейся в старом петербургском районе, который прежде назывался Коломной, Блок прожил последние девять лет своей жизни. В 2005 году в квартире поэта была открыта литературная экспозиция, включающая его рукописи, письма и книги, выпущенные при жизни писателя, портреты.
Разверзлось утреннее око,
Сиянье льется без конца.
Мой дух летит туда, к Востоку,
Навстречу помыслам творца.
Когда я день молитвой встречу
На светлой утренней черте,—
Новорожденному навстречу
Пойду в духовной чистоте.
И после странствия земного
В лучах вечернего огня
Душе легко вернуться снова
К молитве завтрашнего дня.
А.Блок
«Есть в романе… мотивы, которые ведут к Данте, Гёте. Но всё это Булгаков, и только он один обращается к нам, переплавив в своей душе идейно-нравственные искания великих предшественников. Истинный талант неповторим. Однако тем выше его неповторимость, чем больше и глубже он зачерпнул из культуры человечества, из духовной традиции и представил на наш суд создание, устремлённость в будущее, каким мы хотим его видеть в себе» (Е.Сидоров)
Цели: Раскрыть в романе главную проблему 20-го века – проблему государственного управления, ответственности каждого культурного человека за всё, что происходит в обществе; Раскрыть в романе главную проблему 20-го века – проблему государственного управления, ответственности каждого культурного человека за всё, что происходит в обществе; Показать необходимость всех сюжетных линий романа в раскрытии его главной идеи; Показать необходимость всех сюжетных линий романа в раскрытии его главной идеи; Понять, что объединяет все главы в роман; Понять, что объединяет все главы в роман; Какое понятие вкладывает автор в слова: Добро, Свет, Истина. Какое понятие вкладывает автор в слова: Добро, Свет, Истина.
«Познай, где свет, - поймёшь, где тьма Покой – это место между Добром и Злом. Человек, родившийся из бесконечного, вечного бытия, прошедший сложнейший путь развития от дочеловеческого состояния до высокодуховного, культурного осознания своей роли на земле, обязан сам заботиться о чистоте и совершенстве общества. От доброты, внимания к другому человеку идёт его милосердие, сострадание, которые являются проявлениями человеческими. Ни Бог и ни Дьявол не помощники в этом!
В новой книге автора представлены доказательства того, что «Иисус Христос в белом венчике из роз» в поэме А. Блока – антихрист. Красный конь художника Петрова-Водкина – символ тяжкого испытания. Герб Дома Романовых – заказ на уничтожение династии Романовых.
- «Познай, где свет – Поймёшь, где тьма» (А. Блок)
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Литературные теоремы и их доказательства (Людмила Крылова-Лопаченко) предоставлен нашим книжным партнёром - компанией ЛитРес .
© Людмила Крылова-Лопаченко, 2016
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
«Познай, где свет – Поймёшь, где тьма» (А. Блок)
Икона «Спас в Силах». Андрей Рублёв. 1408 г. ГТГ
В данной книге представлены произведения, в которых автор статей представляет собственные версии их прочтения с помощью христианской и мифологической символики.
1. Поэма «Двенадцать» А. Блока.
2. Картина «Купание красного коня» К. Петрова-Водкина.
3. Герб династии Романовых.
Из личного опыта советую: чтобы облегчить понимание предлагаемых версий, необходимо обязательно иметь перед глазами эти произведения и, по возможности, Евангелие или Библию.
Началось всё с того, что как-то, много лет назад, впервые после окончания школы мне попалась на глаза поэма Блока «Двенадцать». Читаю, и вдруг начинаю понимать, что название поэмы не просто связано с числом евангельских апостолов, а что в поэме действуют эти самые «апостолы», но в каком-то странном, искажённом до неузнаваемости виде и к тому же, наверное, для полной неузнаваемости, с изуродованными именами. Евангелист Иоанн Богослов – Ванька, Апостол Андрей Первозванный – Андрюха, Первоапостол Пётр – Петька. Но более всего меня впервые поразил финал поэмы, где, как будто, ни с того, ни сего появился «Христос в белом венчике из роз».
Удивление было связано с тем, что нигде и никогда – ни на библейских картинах западноевропейских художников, ни в православных иконах (иллюстрации тех и других я давно собираю) – мне не встречалось изображение Христа в белом венчике. Чуть позже на понимание блоковского образа Иисуса Христа «в белом венчике» меня натолкнуло стихотворение русского поэта А. Плещеева «Легенда».
Был у Христа-младенца сад,
И много роз взрастил Он в нём.
Он трижды в день их поливал,
Чтоб сплесть себе венок потом.
Когда же розы расцвели,
Детей еврейских созвал Он,
Они сорвали по цветку,
И сад был весь опустошён.
«Как Ты себе сплетёшь венок?
В Твоём саду нет больше роз».
«– Вы позабыли, что шипы
Остались Мне», – сказал Христос.
И из шипов они сплели
Венок колючий для Него,
И капли крови вместо роз
Чело украсили Его.
«Христос в терновом венце» – один из распространённых иконописных образов Христа, появившийся в России в XIX веке под влиянием западноевропейского искусства.
В древнерусской иконописи Христа, как правило, изображали в крестчатом нимбе.
Картина «Святая Вероника» Гвидо Рени, итальянский художник XVII века. Иисус Христос в терновом венце. ГМИИ
Следовательно, терновый венец и крестчатый нимб являются атрибутами Христа в изобразительном религиозном искусстве Запада и Востока.
«Спаситель в терновом венце». В. М. Васнецов 1906 год. Вятский Художественный музей.
Икона «Спас в крестчатом нимбе». Симон Ушаков, 1658 год. ТСЛ (Троице-Сергиева Лавра)
Почему же глубоко разбиравшийся в христианской символике поэт-символист А. Блок изобразил в своей поэме Христа в белом венчике? Мне показалось, что ответ надо искать в Библии.
И действительно, ответ нахожу в Евангелие от Матфея: «Многие придут под именем Моим, и будут говорить:
«Я Христос… Тогда если кто скажет - „вот здесь Христос или там“ - не верьте». Значит, надев на своего Христа белый венчик и говоря при этом – вот здесь «впереди Иисус Христос в белом венчике из роз» – Блок подразумевал, что это вовсе не Христос, потому что белый венчик – это совсем не Его атрибут.
И тогда, естественно, возникает вопрос: а кто же действует в поэме в облике Христа? Поставленный таким образом вопрос уже предполагает ответ, на который нужно лишь найти доказательства.
Подсказкой стали начальные строчки стихов из пролога к поэме «Возмездие»:
Жизнь – без начала и конца.
Нас всех подстерегает случай.
Над нами – сумрак неминучий,
Иль ясность Божьего Лица.
Но ты, художник, твёрдо веруй
В начала и концы. Ты знай,
Где стерегут нас ад и рай.
Тебе дано бесстрастной мерой
Измерить всё – что видишь ты.
Твой взгляд – да будет твёрд и ясен.
Сотри случайные черты -
И ты увидишь: мир прекрасен.
Познай, где свет – поймёшь, где тьма.
«Познай, где свет – поймёшь, где тьма». Эти строчки часто цитируют, но что они означают? Что значит познать свет? Ответы поэт даёт в начальных строках пролога.
Подсказка первая.
Над нами – сумрак неминучий,
Иль ясность Божьего Лица.
Подсказка вторая.
Ты знай
Где стерегут нас ад и рай.
И наконец:
Познай, где свет – поймёшь, где тьма.
Другими словами:
Познай, где Бог – поймёшь, где тьма, ад и сам Дьявол.
Далее мои рассуждения сводились к следующему: в православной иконописной традиции существует иерархия цвета, где главным является цвет летнего полуденного солнца, и принадлежит он Богу. Поэтому на иконах одежды Бога всегда имеют жёлтый, охристый или золотой цвет, символизируя солнечный свет. Иногда Иисус Христос и Сам изображается на иконах как источник света, например, в образах «Спаса в Силах», в которых как бы материализуются слова: «Бог – это свет всему». Этот образ представлен на первой странице в иконе «Спас в Силах» Андрея Рублёва.
Кроме того, с Богом у христиан ассоциируются и такие знакомые нам всем понятия, как «Бог – это Любовь», «Бог – это Добро». И, наконец, сама божественная природа – это цветущий райский сад, то есть вечное лето. А теперь все вышеперечисленные, связанные непосредственно с Божественной Сущностью свойства сравним с теми, что предшествовали явлению «Христа в белом венчике» в поэме «Двенадцать».
Прежде обратим внимание на сопровождающий это явление цвет (свет). Далее – на время года, время суток, на возникающие, пока непонятно у кого, чувства, какие чувства. И, наконец, – на каком фоне произойдёт явление «двенадцати красногвардейцев».
«Чёрный вечер,
Белый снег,
Ветер, ветер!
На ногах не стоит человек
Ветер, ветер -
На всём Божьем свете!
Чёрное, чёрное небо.
Злоба, грустная злоба
Кипит в груди…»
«Чёрный вечер», «чёрное небо», «злоба», ночь, снег, холод, вьюга – а ведь эта стихия диаметрально противоположна той, которую мы определили как природу Божественную. Поэтому и действовать в этой стихии может только антипод Божества, которым, как известно, является Антихрист.
«Антихрист (с греческого – противник Христа) – лжехристос, некий могущественный человек беззакония, принявший силу, который появится на земле и, завладев ею силой и коварством, поведёт людей к безбожию. Сам воссядет во всей Церкви и будет требовать к себе поклонения».
«Энциклопедия Православной святости»
Во время работы над поэмой «Двенадцать» Блок сделал в своём дневнике такую запись:
«…Христос с красногвардейцами» (эти слова взяты у него в кавычки).
Едва ли можно оспорить эту истину, простую для людей, читавших Евангелие и думавших о нём». Следовательно, необходимым и главным условием для понимания смысла поэмы «Двенадцать» является знание Евангелия или хотя бы его внимательное прочтение.
(Как можно было изучать поэму, судить о ней не читая Евангелие, зная о том, что поэма написана по мотивам Евангелия).
Однако, уже можно с уверенностью сказать, что в облике Иисуса Христа «в белом венчике» действует Антихрист, а слова «Христос с красногвардейцами», взятые Блоком тоже в кавычки, могут означать только одно – Антихрист с «красногвардейцами».
Но тогда и «красногвардейцы» (в кавычках) тоже не совсем то, что мы думаем. Но кто скрывается за словом «красногвардейцы», узнать уже не представляет особого труда.
Обратимся вновь к Евангелию от Матфея и прочтём внимательно следующие строчки:
«Восстанут лжехристы и лжепророки и дадут великие знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно – избранных».
Ев. От Матфея гл.24 стих.
Другими словами, явятся лжехристы и лжепророки, чтобы обмануть многих, особенно «избранных». То есть лучших, которых, собственно, и обмануть легче.
Следующие строчки Евангелия, очень важные для понимания образа «Христа в белом венчике»:
«Святой Иоанн Богослов, созерцая в откровении события, предрекающее конец света, говорит, что Антихрист будет творить великие знамения – …огнь будет низводить с небес на землю перед людьми».
Это указанное в Писании знамение – самое главное из знамений явления Антихриста, и место его явления будет в воздухе.
Так разве не об этом главном знамении Антихриста говорит Блок в следующих строчках?
Заставка к телеспектаклю по поэме А. Блока «Двенадцать» Художник Герман Травников. 1970 г. «Кругом огни, огни, огни, оплечь ружейные ремни».
Гуляет ветер, Порхает снег, (воздух )
Идут двенадцать человек,
Винтовок чёрные ремни,
Кругом огни, огни, огни. – (нисходящий с небес огонь)
Кругом огни, огни, огни,
Оплечь ружейные ремни.
Блок не случайно повторяет слово «огни» шесть раз – это крик поэта, который, таким образом, хочет привлечь внимание читателя к слову.
Исследователь творчества А. Блока М. С. Петровский обратил внимание на один замечательный факт из истории создания поэмы «Двенадцать», почему-то выпавший из поля зрения литературоведов. Вот что он пишет: «Как-то осталось незамеченным, что в самый канун написания поэмы – 5 января 1918 года – Блок вспомнил пушкинских «Бесов».
Напомнив этот факт, который остался невостребованным литературной критикой, Петровский тоже не придаёт ему значения, или не хочет придавать, как и другие. А ведь чего проще – взять и сопоставить пушкинские строчки стихов из «Бесов» и строчки поэмы Блока.
А. Пушкин
«Мчатся тучи,
Вьются тучи
Невидимкою луна
Освещает снег летучий.
Мутно небо, ночь мутна».
«Хоть убей – следа не видно,
Сбились мы,
Что делать нам?
В поле бес нас водит. видно,
Да кружит по сторонам».
А. Блок
«Чёрный вечер,
Белый снег.
Ветер, ветер!
На ногах не стоит человек.
Ветер, ветер -
На всём Божьем свете!»
«Разыгралась чтой-то вьюга
Ой, вьюга, ой, вьюга,
Не видать совсем друг друга
За четыре за шага».
Мы видим, что и Пушкин, и Блок одинаково описывают «бесовскую стихию» – зима, снег, вьюга, тёмная ночь.
А. Пушкин
«Там верстою небывалой
Он торчал передо мной.
Там сверкнул он искрой малой
И пропал во тьме пустой».
А. Блок
«Снег вронкой завился,
Снег столбушкой поднялся.
Трах-тарарах-тах-тах-тах-тах!
Вскрутился к небу снежный прах»
И сами бесы у Пушкина и Блока одинаково проявляются – в образах завихряющихся столбов метели и сверкающих огней. Но, если у Пушкина разыгравшаяся «бесовская стихия» имеет локальный характер (где-то в степи,) то в поэме Блока она представлена гораздо масштабнее – «на всём Божьем свете». Да и в главном знамении пушкинские бесы уступают по мощности блоковским: так, у Пушкина – «искра малая», а у Блока – «огнь», усиленный шестикратным повторением этого слова, а в планах – «мировой пожар».
И тут непроизвольно приходит на память девиз некогда самой могущественной большевистской газеты «Правда» – «Из искры возгорится пламя». А девиз-то, прямо скажем, сатанинский. Выходит, с таким атрибутом газета была такой же «Правдой», как «Иисус Христос в белом венчике».
Из дневника Блока: «Марксисты – самые умные критики, и большевики правы, опасаясь «Двенадцати».
Оказывается, понимали «умные большевики», что А. Блок осуществляемую ими революцию отождествлял с «бесовщиной», потому и факт обращения к пушкинским «Бесам» был просто проигнорирован. Скорей всего, и рекомендации были по этому поводу – уж очень дружно литературная критика обошла стороной столь важный факт. А ещё Блок понял, что большевики не простят ему поэмы «Двенадцать». Отсюда постоянный страх за свою жизнь. Страх, который стал источником его не понятной болезни, не только для родных, но и для опытных врачей. Об этом писал Орлов Владимир Николаевич в своей книге «Гамаюн, посвящённой жизни и творчеству Александра Блока. Загадочной болезни и смерти поэта посвящена статья, которую я нашла в Интернете - «Загадочная гибель Александра Блока», где автор (имя не нашла), практически, дублирует факты, изложенные в книге. «В дни, когда поэту становилось лучше, «он разбирал и уничтожал архивы, блокноты, записи. Особенно тщательно он старался уничтожить все экземпляры «Двенадцати». После ночей, проведенных в кошмарах, он беспрестанно повторял жене, как в бреду: «Люба, поищи хорошенько, и сожги, все сожги». 1 В статье есть и другие версии случившегося, в том числе и официальная, но я не буду на них останавливаться.
М. Петровский отмечает, что «поэма („Двенадцать“) вбирает в себя всю традиционную символику числа двенадцать, так совокупное имя коллективного героя поэмы перекликается с числом евангельских апостолов».
Но всем понятно, что «двенадцать красногвардейцев» из поэмы совсем не похожи на двенадцать евангельских апостолов – первых учеников Христа. Тех, что из поэмы действительно хочется назвать «апостолами новой веры». Только вот какой веры? «Двенадцать» из поэмы не только не похожи на учеников Христа – это нечто противоположное им.
Апостолы – первые ученики Христа, которые после Его крестной смерти несли миру свет Его учения и Благую весть о Нём. А что нёс народу коллективный герой из поэмы:
«Свобода, свобода
Эх, эх, без креста».
………………………
«Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем,
Мировой пожар в крови…»
А теперь прочтём характеристику Блока на «коллективного героя»:
«… Идут двенадцать человек.
В зубах цигарка, примят картуз,
На спину б надо бубновый туз!»
«Бубновый туз», как известно, знак уголовника-убийцы. Следовательно, «двенадцать» из поэмы – это банда уголовников, представляющие собой новую революционную власть.
«На спину б надо бубновый туз»
Собор двенадцати апостолов. Византийская икона начало XIV века. ГМИИ
Сравним двенадцать «красногвардейцев» – «апостолов новой веры» - как их называют некоторые литературные критики с двенадцатью апостолами – первыми учениками Христа, представленных на византийской иконе.
Икона, как и картинка с «красногвардейцами» Германа Травникова, представляет собой групповой портрет двенадцати апостолов, она будто специально написана для сравнения с группой «красногвардейцев» из поэмы Блока. Разница такая, что сразу можно сказать – двенадцать человек из поэмы – это антиподы двенадцати евангельских апостолов, и что слова Блока из дневника «Христос с красногвардейцами» означает только одно – произошло явление Антихриста с бесами.
Заставка к телеспектаклю по поэме «Двенадцать» 1970 г. Художник Герман Травников. «Ветер весёлый и зол и рад, крутит подолы, прохожих косит»
«Бесы» имеют то же физическое тело, однако «материя» их настолько тонкая, что они не могут быть видимыми человеку, если его «духовные двери восприятия» не открыты… и которые мгновенно материализуются в человеке бездуховном, безнравственном , какие и есть уголовники.
Иеромонах Серафим Роуз. Знаки явления бесов Журнал «Наука и религия». №2, 1991 год
Вот почему в самом начале поэмы в снежной метели слышатся только голоса пока ещё невидимых бесов, ищущих «открытые двери духовного восприятия», и которые, вырвавшись из тьмы ада на свободу, весело резвятся над своими проделками с прохожими:
Ветер весёлый
Изол и рад,
Крутит подолы
Прохожих косит.
Рвёт, мнёт и носит
Большой плакат:
«Вся власть учредительному собранию»
И пока проказы их довольно безобидны:
«Барышня в каракуле
Поскользнулась
И – бац – растянулась.
Тяни, подымай!»
Через некоторое время проявятся в метели и сами бесы, материализовавшиеся в матёрых уголовниках. (Какие могут быть «двери духовного восприятия» у уголовников).
После появления поэмы «Двенадцать» в печати писатель Иван Бунин в своём публичном выступлении обвинял Блока в «патологическом кощунстве», издевательстве над образом Христа:
«Какой-то сладкий Иисусик, пляшущий с кровавым флагом, а вместе с тем „в белом венчике из роз“ впереди этих скотов, грабителей, убийц».
Надо сказать, что и «двенадцать» – это совсем не коллективный герой, как пишет исследователь М. Петровский, так как впереди отряда идут три человека с конкретными именами – Ванька, Петька Андрюха – антиподы любимых учеников Христа.
Но почему именно эти антисущности возглавили отряд? Какая дьявольская роль уготовлена им Антихристом? Чтобы понять замысел Сатаны, обратимся к тексту Священного Писания.
Икона Преображение Господне. 1804 г. ГТГ. Москва. Апостолы (слева на право) Пётр, Иоанн, Иаков
Как сказано в Евангельской легенде, Иисус Христос незадолго до своей крестной смерти призвал к себе своих любимых учеников на гору Фавор, где пред ними преобразился, показав обитающего в себе Бога – отсюда и пошло слово «фаворит», то есть – посвящённый, любимый.
Среди свидетелей преображения Господня был любимый ученик Христа, будущий евангелист и автор книги Нового Завета «Апокалипсис» Иоанн Богослов, написавший своё откровение о конце света, о явлении Антихриста на землю.
Откровение Иоанна Богослова. Евангелист Иоанн Богослов с Прохором. Фрагмент царских врат. Кон. XV в. (ЦМиАР)
Поэтому в авангарде, ведомом Антихристом, идёт антипод Иоанна Богослова бес Ванька, цель которого – уничтожить свидетельство Иоанна Богослова об Иисусе Христе, уничтожить Его Учение.
Другим свидетелем Преображения был апостол Пётр, о котором Христос скажет, что именно он станет тем камнем, на котором будет созиждется Церковь, и что ему будет доверено хранить ключ от Царствия Небесного, то есть от Рая, по другой легенде – и ключ от Ада. А ключ или два ключа станут опознавательными атрибутами в иконографии образа апостола Петра.
Икона. Апостол Пётр. Византия XIV век. ГТГ. (Апостол Пётр с одним ключом)
Икона «Апостол Пётр» XIV век. Государственный Русский музей. (Апостол Пётр с двумя ключами)
Именно поэтому бес Петька – антипод апостола Петра должен был лично участвовать в разрушении Церкви и христианских основ государства. Петька сотворит дьявольскую штуку: заманивая «в рай отдельно взятого государства», показывая ключ от него, он обманет поверивших в него людей – подменит ключ и откроет врата не в рай, а в ад революции, гражданской войны, голода, холода. Следовательно, Ванька и Петька не только лжепророки, но и антипреображенцы.
Александр Солженицын в книге «Черты двух революций» писал: «После революции 1917 года большевизм стал антиподом того, чем жила Россия духовно до тех пор».
Однако третьим свидетелем преображения Христа на горе Фавор был апостол Иаков. Значит, по предполагаемой логике, в авангарде антипреображенцев должен был находиться лже-Иаков, но Блок почему-то заменил его на лже-Андрея. По-моему, это можно объяснить следующим образом.
Как известно, все двенадцать учеников Христа были основателями христианских общин в разных странах, выпавших им для миссионерской деятельности по жребию. Там они проповедовали Благую весть о Христе и Его учение, поэтому основанные ими церкви стали называть апостольскими, которые считались церквями высшего ранга.
Апостол Иаков стал основателем христианской церкви на древней земле Палестины, поэтому антипод Иакова, или лже-Иаков, мог быть в авангарде «двенадцати» в том случае, если бы революция свершалась, например, в Иудее.
Но революция происходила в России, где, согласно дошедшим до нас древним легендам, основателем апостольской церкви в Древней Руси был апостол Андрей Первозванный.
Распятие апостола Андрея Первозванного. Мозаика. Кафедральный собор святого апостола Андрея Первозванного. Греческий город Патры, где был казнён апостол.
«Святой апостол Андрей есть первый архиепископ Константинопольский, патриарх вселенский и апостол Русский, и на Киевских горах стояли ноги его, и очи его Россию видели и уста благословили» .
Засвидетельствовал определением своим Киевский Собор 1621 года.
В дореволюционной России с именем Андрея Первозванного были связаны высшие государственные знаки доблести и славы, учреждённые Петром Великим. Это Андреевский флаг, флаг военно-морских сил России, через семьдесят лет вернувшийся на Российские военные корабли.
Андреевский флаг представляет собой белое полотнище, на котором расположен синий крест, названный Андреевским, в знак принятия апостолом Андреем мученической смерти на привязанном (для продления мучений) косом кресте.
Орден Святого апостола Андрея Первозванного. 1699 г.
Орден Святого Андрея Первозванного – высшая награда царской России со времён Петра I, ныне высший государственный орден, возвращённый в систему российских наград.
Значит, все эти знаки доблести и славы должен был уничтожать лже-Анрей – Андрюха. Можно сказать, что чем выше в иерархии Божественная Сущность, тем сильнее, тем беспощаднее её антисущность, тем страшнее её антипод.
Вот почему так яростно, так беспощадно уничтожалось «до основания» всё то, что составляло духовную основу государства в России.
Конец ознакомительного фрагмента.
Юность - это возмездие. Ибсен
Не чувствуя ни нужды, ни охоты заканчивать поэму, полную революционных предчувствий, в года, когда революция уже произошла, я хочу предпослать наброску последней главы рассказ о том, как поэма родилась, каковы были причины её возникновения, откуда произошли её ритмы.
Интересно и небесполезно и для себя, и для других припомнить историю собственного произведения. К тому же нам, счастливейшим или несчастливейшим детям своего века, приходится помнить всю свою жизнь; все годы наши резко окрашены для нас, и - увы! - забыть их нельзя, - они окрашены слишком неизгладимо, так что каждая цифра кажется написанной кровью; мы и не можем забыть этих цифр; они написаны на наших собственных лицах.
Поэма «Возмездие» была задумана в 1910 году и в главных чертах была набросана в 1911 году. Что это были за годы?
1910 год - это смерть Коммиссаржевской, смерть Врубеля и смерть Толстого. С Коммиссаржевской умерла лирическая нота на сцене; с Врубелем - громадный личный мир художника, безумное упорство, ненасытность исканий - вплоть до помешательства. С Толстым умерла человеческая нежность - мудрая человечность.
Далее, 1910 год - это кризис символизма, о котором тогда очень много писали и говорили, как в лагере символистов, так и в противоположном. В этом году явственно дали о себе знать направления, которые встали во враждебную позицию и к символизму, и друг к другу: акмеизм, эгофутуризм и первые начатки футуризма. Лозунгом первого из этих направлений был человек - но какой-то уже другой человек, вовсе без человечности, какой-то «первозданный» Адам.
Зима 1911 года была исполнена глубокого внутреннего мужественного напряжения и трепета. Я помню ночные разговоры, из которых впервые вырастало сознание нераздельности и неслиянности искусства, жизни и политики. Мысль, которую, по-видимому, будили сильные толчки извне, одновременно стучалась во все эти двери, не удовлетворяясь более слиянием всего воедино, что было легко и возможно в истинном мистическом сумраке годов, предшествовавших первой революции, а также - в неистинном мистическом похмелье, которое наступило вслед за нею.
Именно мужественное веянье преобладало: трагическое сознание неслиянности и нераздельности всего - противоречий непримиримых и требовавших примирения. Ясно стал слышен северный жёсткий голос Стриндберга, которому остался всего год жизни. Уже был ощутим запах гари, железа и крови. Весной 1911 года П. Н. Милюков прочёл интереснейшую лекцию под заглавием «Вооружённый мир и сокращение вооружений». В одной из московских газет появилась пророческая статья: «Близость большой войны». В Киеве произошло убийство Андрея Ющинского, и возник вопрос об употреблении евреями христианской крови. Летом этого года, исключительно жарким, так что трава горела на корню, в Лондоне происходили грандиозные забастовки железнодорожных рабочих, в Средиземном море - разыгрался знаменательный эпизод «Пантера-Агадир» .
Неразрывно со всем этим для меня связан расцвет французской борьбы в петербургских цирках; тысячная толпа проявляла исключительный интерес к ней; среди борцов были истинные художники; я никогда не забуду борьбы безобразного русского тяжеловеса с голландцем, мускульная система которого представляла из себя совершеннейший музыкальный инструмент редкой красоты.
В этом именно году, наконец, была в особенной моде у нас авиация; все мы помним ряд красивых воздушных петель, полётов вниз головой, - падений и смертей талантливых и бездарных авиаторов.
Наконец, осенью в Киеве был убит Столыпин, что знаменовало окончательный переход управления страной из рук полудворянских, получиновничьих в руки департамента полиции.
Все эти факты, казалось бы столь различные, для меня имели один музыкальный смысл. Я привык сопоставлять факты из всех областей жизни, доступных моему зрению в данное время, и уверен, что все они вместе всегда создают единый музыкальный напор.
Я думаю, что простейшим выражением ритма того времени, когда мир, готовившийся к неслыханным событиям, так усиленно и планомерно развивал свои физические, политические и военные мускулы, был ямб. Вероятно, поэтому повлекло и меня, издавна гонимого по миру бичами этого ямба, отдаться его упругой воле на более продолжительное время.
Тогда мне пришлось начать постройку большой поэмы под названием «Возмездие». Её план представлялся мне в виде концентрических кругов, которые становились всё уже и уже, и самый маленький круг, съёжившись до предела, начинал опять жить своею самостоятельной жизнью, распирать и раздвигать окружающую среду и, в свою очередь, действовать на периферию. Такова была жизнь чертежа, который мне рисовался, - в сознание и на слова я это стараюсь перевести лишь сейчас; тогда это присутствовало преимущественно в понятии музыкальном и мускульном; о мускульном сознании я говорю недаром, потому что в то время всё движение и развитие поэмы для меня тесно соединилось с развитием мускульной системы. При систематическом ручном труде развиваются сначала мускулы на руках, так называемые - бицепсы, а потом уже - постепенно - более тонкая, более изысканная и более редкая сеть мускулов на груди и на спине под лопатками. Вот такое ритмическое и постепенное нарастание мускулов должно было составлять ритм всей поэмы. С этим связана и её основная идея, и тема.
Тема заключается в том, как развиваются звенья единой цепи рода. Отдельные отпрыски всякого рода развиваются до положенного им предела и затем вновь поглощаются окружающей мировой средой; но в каждом отпрыске зреет и отлагается нечто новое и нечто более острое, ценою бесконечных потерь, личных трагедий, жизненных неудач, падений и т.д.; ценою, наконец, потери тех бесконечно высоких свойств, которые в своё время сияли, как лучшие алмазы в человеческой короне (как, например, свойства гуманные, добродетели, безупречная честность, высокая нравственность и проч.)
Словом, мировой водоворот засасывает в свою воронку почти всего человека; от личности почти вовсе не остается следа, сама она, если остаётся ещё существовать, становится неузнаваемой, обезображенной, искалеченной. Был человек - и не стало человека, осталась дрянная вялая плоть и тлеющая душонка. Но семя брошено, и в следующем первенце растёт новое, более упорное; и в последнем первенце это новое и упорное начинает, наконец, ощутительно действовать на окружающую среду; таким образом, род, испытавший на себе возмездие истории, начинает, в свою очередь, творить возмездие; последний первенец уже способен огрызаться и издавать львиное рычание; он готов ухватиться своей человеческой ручонкой за колесо, которым движется история человечества. И, может быть, ухватится-таки за него…
Такую идею я хотел воплотить в моих «Rougon-Macquar"ах» в малом масштабе, в коротком обрывке рода русского, живущего в условиях русской жизни: «Два-три звена, и уже видны заветы тёмной старины»… Путём катастроф и падений мои «Rougon-Macquar"ы» постепенно освобождаются от русско-дворянского education sentimentale , «уголь превращается в алмаз», Россия - в новую Америку; в новую, а не в старую Америку.
Поэма должна была состоять из пролога, трёх больших глав и эпилога. Каждая глава обрамлена описанием событий мирового значения; они составляют её фон.
Первая глава развивается в 70-х годах прошлого века, на фоне русско-турецкой войны и народовольческого движения, в просвещённой либеральной семье; в эту семью является некий «демон», первая ласточка «индивидуализма», человек, похожий на Байрона, с какими-то нездешними порываниями и стремлениями, притуплёнными, однако, болезнью века, начинающимся fin de siecle .
Вторая глава, действие которой развивается в конце XIX века и начале XX века, так и не написанная, за исключением вступления, должна была быть посвящена сыну этого «демона», наследнику его мятежных порывов и болезненных падений, - бесчувственному сыну нашего века. Это - тоже лишь одно из звеньев длинного рода; от него тоже не останется, по-видимому, ничего, кроме искры огня, заброшенной в мир, кроме семени, кинутого им в страстную и грешную ночь в лоно какой-то тихой и женственной дочери чужого народа.
В третьей главе описано, как кончил жизнь отец, что сталось с бывшим блестящим «демоном», в какую бездну упал этот яркий когда-то человек. Действие поэмы переносится из русской столицы, где оно до сих пор развивалось, в Варшаву - кажущуюся сначала «задворками России», а потом призванную, по-видимому, играть некую мессианическую роль, связанную с судьбами забытой богом и истерзанной Польши. Тут, над свежей могилой отца, заканчивается развитие и жизненный путь сына, который уступает место собственному отпрыску, третьему звену всё того же высоко взлетающего и низко падающего рода.
В эпилоге должен быть изображён младенец, которого держит и баюкает на коленях простая мать, затерянная где-то в широких польских клеверных полях. Но она баюкает и кормит грудью сына, и сын растёт; он начинает уже играть, он повторяет по складам вслед за матерью: «И я пойду навстречу солдатам… И я брошусь на их штыки… И за тебя, моя свобода, взойду на чёрный эшафот».
Вот, по-видимому, круг человеческой жизни, съёжившийся до предела, последнее звено длинной цепи; тот круг, который сам, наконец, начинает топорщиться, давить на окружающую среду, на периферию; вот отпрыск рода, который, может быть, наконец, ухватится ручонкой за колесо, движущее человеческую историю.
Вся поэма должна сопровождаться определённым лейтмотивом «возмездия»; этот лейтмотив есть «мазурка», танец, который носил на своих крыльях Марину, мечтавшую о русском престоле, и Костюшку с протянутой к небесам десницей, и Мицкевича на русских и парижских балах. В первой главе этот танец легко доносится из окна какой-то петербургской квартиры - глухие 70-е годы; во второй главе танец гремит на балу, смешиваясь со звоном офицерских шпор, подобный пене шампанского fin de siecle, знаменитой veuve Cliquot ; ещё более глухие - цыганские, апухтинские годы; наконец, в третьей главе мазурка разгулялась: она звенит в снежной вьюге, проносящейся над ночной Варшавой, над занесёнными снегом польскими клеверными полями. В ней явственно слышится уже голос Возмездия.
Пролог
Жизнь - без начала и конца. Нас всех подстерегает случай. Над нами - сумрак неминучий, Иль ясность божьего лица. Но ты, художник, твёрдо веруй В начала и концы. Ты знай, Где стерегут нас ад и рай. Тебе дано бесстрастной мерой Измерить всё, что видишь ты. Твой взгляд - да будет твёрд и ясен. Сотри случайные черты - И ты увидишь: мир прекрасен. Познай, где свет, - поймёшь, где тьма. Пускай же всё пройдёт неспешно, Что в мире свято, что в нём грешно, Сквозь жар души, сквозь хлад ума. Так Зигфрид правит меч над горном: То в красный уголь обратит, То быстро в воду погрузит - И зашипит, и станет чёрным Любимцу вверенный клинок… Удар - он блещет, Нотунг верный, И Миме, карлик лицемерный, В смятеньи падает у ног! Кто меч скуёт? - Не знавший страха. А я беспомощен и слаб, Как все, как вы, - лишь умный раб, Из глины созданный и праха, - И мир - он страшен для меня. Герой уж не разит свободно, - Его рука - в руке народной, Стоит над миром столб огня, И в каждом сердце, в мысли каждой - Свой произвол и свой закон… Над всей Европою дракон, Разинув пасть, томится жаждой… Кто нанесёт ему удар?.. Не ведаем: над нашим станом, Как встарь, повита даль туманом, И пахнет гарью. Там - пожар. Но песня - песнью всё пребудет, В толпе всё кто-нибудь поёт. Вот - голову его на блюде Царю плясунья подаёт; Там - он на эшафоте чёрном Слагает голову свою; Здесь - именем клеймят позорным Его стихи… И я пою, - Но не за вами суд последний, Не вам замкнуть мои уста!.. Пусть церковь тёмная пуста, Пусть пастырь спит; я до обедни Пройду росистую межу, Ключ ржавый поверну в затворе И в алом от зари притворе Свою обедню отслужу. Ты, поразившая Денницу, Благослови на здешний путь! Позволь хоть малую страницу Из книги жизни повернуть. Дай мне неспешно и нелживо Поведать пред Лицом Твоим О том, что мы в себе таим, О том, что в здешнем мире живо, О том, как зреет гнев в сердцах, И с гневом - юность и свобода, Как в каждом дышит дух народа. Сыны отражены в отцах: Коротенький обрывок рода - Два-три звена, - и уж ясны Заветы тёмной старины: Созрела новая порода, - Угль превращается в алмаз. Он, под киркой трудолюбивой, Восстав из недр неторопливо, Предстанет - миру напоказ! Так бей, не знай отдохновенья, Пусть жила жизни глубока: Алмаз горит издалека - Дроби, мой гневный ямб, каменья!Первая глава
Век девятнадцатый, железный, Воистину жестокий век! Тобою в мрак ночной, беззвездный Беспечный брошен человек! В ночь умозрительных понятий, Матерьялистских малых дел, Бессильных жалоб и проклятий Бескровных душ и слабых тел! С тобой пришли чуме на смену Нейрастения, скука, сплин, Век расшибанья лбов о стену Экономических доктрин, Конгрессов, банков, федераций, Застольных спичей, красных слов, Век акций, рент и облигаций, И малодейственных умов, И дарований половинных (Так справедливей - пополам!), Век не салонов, а гостиных, Не Рекамье, - а просто дам… Век буржуазного богатства (Растущего незримо зла!). Под знаком равенства и братства Здесь зрели тёмные дела… А человек? - Он жил безвольно: Не он - машины, города, «Жизнь» так бескровно и безбольно Пытала дух, как никогда… Но тот, кто двигал, управляя Марионетками всех стран, - Тот знал, что делал, насылая Гуманистический туман: Там, в сером и гнилом тумане, Увяла плоть, и дух погас, И ангел сам священной брани, Казалось, отлетел от нас: Там - распри кровные решают Дипломатическим умом, Там - пушки новые мешают Сойтись лицом к лицу с врагом, Там - вместо храбрости - нахальство, А вместо подвигов - «психоз», И вечно ссорится начальство, И длинный громоздкОй обоз ВолОчит за собой команда, Штаб, интендантов, грязь кляня, Рожком горниста - рог Роланда И шлем - фуражкой заменя… Тот век немало проклинали И не устанут проклинать. И как избыть его печали? Он мягко стлал - да жёстко спать… Двадцатый век… Ещё бездомней, Ещё страшнее жизни мгла (Ещё чернее и огромней Тень Люциферова крыла). Пожары дымные заката (Пророчества о нашем дне), Кометы грозной и хвостатой Ужасный призрак в вышине, Безжалостный конец Мессины (Стихийных сил не превозмочь), И неустанный рёв машины, Кующей гибель день и ночь, Сознанье страшное обмана Всех прежних малых дум и вер, И первый взлёт аэроплана В пустыню неизвестных сфер… И отвращение от жизни, И к ней безумная любовь, И страсть и ненависть к отчизне… И чёрная, земная кровь Сулит нам, раздувая вены, Все разрушая рубежи, Неслыханные перемены, Невиданные мятежи… ЧтО ж человек? - За рёвом стали, В огне, в пороховом дыму, Какие огненные дали Открылись взору твоему? О чём - машин немолчный скрежет? Зачем - пропеллер, воя, режет Туман холодный - и пустой? Теперь - за мной, читатель мой, В столицу севера больную, На отдалённый финский брег! Уж осень семьдесят восьмую Дотягивает старый век. В Европе спорится работа, А здесь - по-прежнему в болото Глядит унылая заря… Но в половине сентября В тот год, смотри, как солнца много! Куда народ валИт с утра? И до заставы всю дорогу Горохом сыплется ура, И Забалканский, и Сенная Кишат полицией, толпой, Крик, давка, ругань площадная… За самой городской чертой, Где светится золотоглавый Новодевичий монастырь, Заборы, бойни и пустырь Перед Московскою заставой, - Стена народу, тьма карет, Пролётки, дрожки и коляски, Султаны, кивера и каски, Царица, двор и высший свет! И пред растроганной царицей, В осенней солнечной пыли, Войска проходят вереницей От рубежей чужой земли… Идут, как будто бы с парада. Иль не оставили следа Недавний лагерь у Царьграда, Чужой язык и города? За ними - снежные Балканы, Три Плевны, Шипка и Дубняк, Незаживающие раны, И хитрый и неслабый враг… Вон - павловцы, вон - гренадеры По пыльной мостовой идут; Их лица строги, груди серы, Блестит Георгий там и тут, Разрежены их батальоны, Но уцелевшие в бою Теперь под рваные знамёна Склонили голову свою… Конец тяжёлого похода, Незабываемые дни! Пришли на родину они, Они - средь своего народа! Чем встретит их родной народ? Сегодня - прошлому забвенье, Сегодня - тяжкие виденья Войны - пусть ветер разнесёт! И в час торжественный возврата Они забыли обо всём: Забыли жизнь и смерть солдата Под неприятельским огнём, Ночей, для многих - без рассвета, Холодную, немую твердь, Подстерегающую где-то - И настигающую смерть, Болезнь, усталость, боль и голод, Свист пуль, тоскливый вой ядра, Зальдевших ложементов холод, Негреющий огонь костра, И даже - бремя вечной розни Среди штабных и строевых, И (может, горше всех других) Забыли интендантов козни… Иль не забыли, может быть? - Их с хлебом-солью ждут подносы, Им речи будут говорить, На них - цветы и папиросы Летят из окон всех домов… Да, дело трудное их - свято! Смотри: у каждого солдата На штык надет букет цветов! У батальонных командиров - Цветы на сёдлах, чепраках, В петлицах выцветших мундиров, На конских чёлках и в руках… Идут, идут… Едва к закату Придут в казармы: кто - сменять На ранах корпию и вату, Кто - нА вечер лететь, пленять Красавиц, щеголять крестами, Слова небрежные ронять, Лениво шевеля усами Перед униженным «штрюком», Играя новым темляком На алой ленточке, - как дети… Иль, в самом деле, люди эти Так интересны и умны? За что они вознесены Так высоко, за что в них вера? В глазах любого офицера Стоят видения войны. На их, обычных прежде, лицах Горят заёмные огни. Чужая жизнь свои страницы Перевернула им. Они Все крещены огнём и делом; Их речи об одном твердят: Как Белый Генерал на белом Коне, средь вражеских гранат, Стоял, как призрак невредимый, Шутя спокойно над огнём; Как красный столб огня и дыма Взвился над Горным Дубняком; О том, как полковое знамя Из рук убитый не пускал; Как пушку горными тропами Тащить полковник помогал; Как царский конь, храпя, запнулся Пред искалеченным штыком, Царь посмотрел и отвернулся, И заслонил глаза платком… Да, им известны боль и голод С простым солдатом наравне… Того, кто побыл на войне, Порой пронизывает холод - То роковое всё равно, Которое подготовляет Чреду событий мировых Лишь тем одним, что не мешает… Всё отразится на таких Полубезумною насмешкой… И власть торопится скорей Всех тех, кто перестал быть пешкой, В тур превращать, или в коней… А нам, читатель, не пристало Считать коней и тур никак, С тобой нас нынче затесало В толпу глазеющих зевак, Нас вовсе ликованье это Заставило забыть вчера… У нас в глазах пестрит от света, У нас в ушах гремит ура! И многие, забывшись слишком, Ногами штатскими пылят, Подобно уличным мальчишкам, Близ марширующих солдат, И этот чувств прилив мгновенный Здесь - в петербургском сентябре! Смотри: глава семьи почтенный Сидит верхом на фонаре! Его давно супруга кличет, Напрасной ярости полна, И, чтоб услышал, зонтик тычет, Куда не след, ему она. Но он и этого не чует И, несмотря на общий смех, Сидит, и в ус себе не дует, Каналья, видит лучше всех!.. Прошли… В ушах лишь стонет эхо, А всё - не разогнать толпу; Уж с бочкой водовоз проехал, Оставив мокрую тропу, И ванька, тумбу огибая, Напёр на барыню - орёт Уже по этому случАю Бегущий подсобить народ (Городовой - свистки даёт)… Проследовали экипажи, В казармах сыграна заря - И сам отец семейства даже Полез послушно с фонаря, Но, расходясь, все ждут чего-то… Да, нынче, в день возврата их, Вся жизнь в столице, как пехота, Гремит по камню мостовых, Идёт, идёт - нелепым строем, Великолепна и шумна… Пройдёт одно - придёт другое, Вглядись - уже не та она, И той, мелькнувшей, нет возврата, Ты в ней - как в старой старине… Замедлил бледный луч заката В высоком, невзначай, окне. Ты мог бы в том окне приметить За рамой - бледные черты, Ты мог бы некий знак заметить, Которого не знаешь ты, Но ты проходишь - и не взглянешь, Встречаешь - и не узнаёшь, Ты за другими в сумрак канешь, Ты за толпой вослед пройдёшь. Ступай, прохожий, без вниманья, Свой ус лениво теребя, Пусть встречный человек и зданье - Как все другие - для тебя. Ты занят всякими делами, Тебе, конечно, невдомёк, Что вот за этими стенами И твой скрываться может рок… (Но, если б ты умом раскинул, Забыв жену и самовар, Со страху ты бы рот разинул И сел бы прямо на троттуар!) Смеркается. Спустились шторы. Набита комната людьми, И за прикрытыми дверьми Идут глухие разговоры, И эта сдержанная речь Полна заботы и печали. Огня ещё не зажигали И вовсе не спешат зажечь. В вечернем мраке тонут лица, Вглядись - увидишь ряд один Теней неясных, вереницу Каких-то женщин и мужчин. Собранье не многоречиво, И каждый гость, входящий в дверь, Упорным взглядом молчаливо Осматривается, как зверь. Вот кто-то вспыхнул папироской: Средь прочих - женщина сидит: Большой ребячий лоб не скрыт Простой и скромною прической, Широкий белый воротник И платье чёрное - всё просто, Худая, маленького роста, Голубоокий детский лик, Но, как бы что найдя за далью, Глядит внимательно, в упор, И этот милый, нежный взор Горит отвагой и печалью… Кого-то ждут… Гремит звонок. Неспешно отворяя двери, Гость новый входит на порог: В своих движениях уверен И статен; мужественный вид; Одет совсем как иностранец, Изысканно; в руке блестит Высокого цилиндра глянец; Едва приметно затемнён Взгляд карих глаз сурово-кроткий; Наполеоновской бородкой Рот беспокойный обрамлён; Большеголовый, темновласый - Красавец вместе и урод: Тревожный передёрнут рот Меланхолической гримасой. И сонм собравшихся затих… Два слова, два рукопожатья - И гость к ребёнку в чёрном платье Идёт, минуя остальных… Он смотрит долго и любовно, И крепко руку жмёт не раз, И молвит: «Поздравляю вас С побегом, Соня… Софья Львовна! Опять - на смертную борьбу!» И вдруг - без видимой причины - На этом странно-белом лбу Легли глубоко две морщины… Заря погасла. И мужчины Вливают в чашу ром с вином, И пламя синим огоньком Под полной чашей побежало. Над ней кладут крестом кинжалы. Вот пламя ширится - и вдруг, Взбежав над жжёнкой, задрожало В глазах столпившихся вокруг… Огонь, борясь с толпою мраков, Лилово-синий свет бросал, Старинной песни гайдамаков Напев согласный зазвучал, Как будто - свадьба, новоселье, Как будто - всех не ждёт гроза, - Такое детское веселье Зажгло суровые глаза… Прошло одно - идёт другое, Проходит пёстрый ряд картин. Не замедляй, художник: вдвое Заплатишь ты за миг один Чувствительного промедленья, И, если в этот миг тебя Грозит покинуть вдохновенье, - Пеняй на самого себя! Тебе единым на потребу Да будет - пристальность твоя. В те дни под петербургским небом Живёт дворянская семья. Дворяне - все родня друг другу, И приучили их века Глядеть в лицо другому кругу Всегда немного свысока. Но власть тихонько ускользала Из их изящных белых рук, И записались в либералы Честнейшие из царских слуг, А всё в брезгливости природной Меж волей царской и народной Они испытывали боль Нередко от обеих воль. Всё это может показаться Смешным и устарелым нам, Но, право, может только хам Над русской жизнью издеваться. Она всегда - меж двух огней. Не всякий может стать героем, И люди лучшие - не скроем - Бессильны часто перед ней, Так неожиданно сурова И вечных перемен полна; Как вешняя река, она Внезапно тронуться готова, На льдины льдины громоздить И на пути своём крушить Виновных, как и невиновных, И нечиновных, как чиновных… Так было и с моей семьей: В ней старина ещё дышала И жить по-новому мешала, Вознаграждая тишиной И благородством запоздалым (Не так в нём вовсе толку мало, Как думать принято теперь, Когда в любом семействе дверь Открыта настежь зимней вьюге, И ни малейшего труда Не стоит изменить супруге, Как муж, лишившийся стыда). И нигилизм здесь был беззлобен, И дух естественных наук (Властей ввергающий в испуг) Здесь был религии подобен. «Семейство - вздор, семейство - блажь», - Любили здесь примолвить гневно, А в глубине души - всё та ж «Княгиня Марья Алексевна»… Живая память старины Должна была дружить с неверьем - И были все часы полны Каким-то новым «двоеверьем», И заколдован был сей круг: Свои словечки и привычки, Над всем чужим - всегда кавычки, И даже иногда - испуг; А жизнь меж тем кругом менялась, И зашаталось всё кругом, И ветром новое врывалось В гостеприимный старый дом: То нигилист в косоворотке Придёт и нагло спросит водки, Чтоб возмутить семьи покой (В том видя долг гражданский свой), А то - и гость весьма чиновный Вбежит совсем не хладнокровно С «Народной Волею» в руках - Советоваться впопыхах, ЧтО неурядиц всех причиной? ЧтО предпринять пред «годовщиной»? Как урезонить молодежь, Опять поднявшую галдёж? - Всем ведомо, что в доме этом И обласкают, и поймут, И благородным мягким светом Всё осветят и обольют… Жизнь старших близится к закату. (Что ж, как полудня ни жалей, Не остановишь ты с полей Ползущий дым голубоватый). Глава семьи - сороковых Годов соратник; он поныне, В числе людей передовых, Хранит гражданские святыни, Он с николаевских времён Стоит на страже просвещенья, Но в буднях нового движенья Немного заплутался он… Тургеневская безмятежность Ему сродни; ещё вполне Он понимает толк в вине, В еде ценить умеет нежность; Язык французский и Париж Ему своих, пожалуй, ближе (Как всей Европе: поглядишь - И немец грезит о Париже), И - ярый западник во всём - В душе он - старый барин русский, И убеждений склад французский Со многим не мирится в нём; Он на обедах у Бореля Брюжжит не плоше Щедрина: То - недоварены форели, А то - уха им не жирна. Таков закон судьбы железной: Нежданный, как цветок над бездной, Очаг семейный и уют… В семье нечопорно растут Три дочки: старшая томится И над кипсэком мужа ждёт, Второй - всегда не лень учиться, Меньшая - скачет и поёт, Велит ей нрав живой и страстный Дразнить в гимназии подруг И косоплёткой ярко-красной Вводить начальницу в испуг… Вот подросли: их в гости водят, В карете возят их на бал; Уж кто-то возле окон ходит, Меньшой записку подослал Какой-то юнкер шаловливый - И первых слёз так сладок пыл, А старшей - чинной и стыдливой - Внезапно руку предложил Вихрастый идеальный малый; Её готовят под венец… «Смотри, он дочку любит мало, - Ворчит и хмурится отец, - Смотри, не нашего он круга…» И втайне с ним согласна мать, Но ревность к дочке друг от друга Они стараются скрывать… Торопит мать наряд венчальный, Приданое поспешно шьют, И на обряд (обряд печальный) Знакомых и родных зовут… Жених - противник всех обрядов (Когда «страдает так народ»). Невеста - точно тех же взглядов: Она - с ним об руку пойдёт, Чтоб вместе бросить луч прекрасный, «Луч света в царство темноты» (И лишь венчаться не согласна Без флер д"оранжа и фаты). Вот - с мыслью о гражданском браке, С челом мрачнее сентября, Нечёсаный, в нескладном фраке Он предстоит у алтаря, Вступая в брак «принципиально», - Сей новоявленный жених. Священник старый, либеральный, Рукой дрожащей крестит их, Ему, как жениху, невнятны Произносимые слова, А у невесты - голова КружИтся; розовые пятна Пылают на её щеках, И слёзы тают на глазах… Пройдёт неловкая минута - Они воротятся в семью, И жизнь, при помощи уюта, В свою вернётся колею; Им рано в жизнь; ещё не скоро Здоровым горбиться плечам; Не скоро из ребячьих споров С товарищами по ночам Он выйдет, честный, на соломе В мечтах почиющий жених… В гостеприимном добром доме Найдётся комната для них, А разрушение уклада Ему, пожалуй, не к лицу: Семейство просто будет радо Ему, как новому жильцу, Всё обойдётся понемногу: Конечно, младшей по нутру Народницей и недотрогой Дразнить замужнюю сестру, Второй - краснеть и заступаться, Сестру резоня и уча, А старшей - томно забываться, Склонясь у мужнина плеча; Муж в это время спорит втуне, Вступая в разговор с отцом О соцьялизме, о коммуне, О том, что некто - «подлецом» Отныне должен называться За то, что совершил донос… И вечно будет разрешаться «Проклятый и больной вопрос»… Нет, вешний лёд круша, не смоет Их жизни быстрая река: Она оставит на покое И юношу, и старика - Смотреть, как будет лёд носиться, И как ломаться будет лёд, И им обоим будет сниться, Что их «народ зовёт вперёд»… Но эти детские химеры Не помешают наконец Кой-как приобрести манеры (От этого не прочь отец), Косоворотку на манишку Сменить, на службу поступить, Произвести на свет мальчишку, Жену законную любить, И, на посту не стоя «славном», Прекрасно исполнять свой долг И быть чиновником исправным, Без взяток видя в службе толк… Да, этим в жизнь - до смерти рано; Они похожи на ребят: Пока не крикнет мать, - шалят; Они - «не моего романа»: Им - всё учиться, да болтать, Да услаждать себя мечтами, Но им навеки не понять Тех, с обречёнными глазами: Другая стать, другая кровь - Иная (жалкая) любовь… Так жизнь текла в семье. Качали Их волны. Вешняя река Неслась - темна и широка, И льдины грозно нависали, И вдруг, помедлив, огибали Сию старинную ладью… Но скоро пробил час туманный - И в нашу дружную семью Явился незнакомец странный. Встань, выйди пОутру на луг: На бледном небе ястреб кружит, Чертя за кругом плавный круг, Высматривая, где похуже Гнездо припрятано в кустах… Вдруг - птичий щебет и движенье… Он слушает… ещё мгновенье - Слетает на прямых крылах… Тревожный крик из гнёзд соседних, Печальный писк птенцов последних, Пух нежный пО ветру летит - Он жертву бедную когтит… И вновь, взмахнув крылом огромным, Взлетел - чертить за кругом круг, Несытым оком и бездомным Осматривать пустынный луг… Когда ни взглянешь, - кружит, кружит… Россия-мать, как птица, тужит О детях; но - её судьба, Чтоб их терзали ястреба. На вечерах у Анны Вревской Был общества отборный цвет. Больной и грустный Достоевский Ходил сюда на склоне лет Суровой жизни скрасить бремя, Набраться сведений и сил Для «Дневника». (Он в это время С Победоносцевым дружил). С простёртой дланью вдохновенно Полонский здесь читал стихи. Какой-то экс-министр смиренно Здесь исповедывал грехи. И ректор университета Бывал ботаник здесь Бекетов, И многие профессора, И слуги кисти и пера, И также - слуги царской власти, И недруги её отчасти, Ну, словом, можно встретить здесь Различных состояний смесь. В салоне этом без утайки, Под обаянием хозяйки, Славянофил и либерал Взаимно руку пожимал (Как, впрочем, водится издавна У нас, в России православной: Всем, слава богу, руку жмут). И всех - не столько разговором, Сколь оживлённостью и взором, - Хозяйка в несколько минут К себе привлечь могла на диво. Она, действительно, слыла Обворожительно-красивой, И вместе - добрая была. Кто с Анной Павловной был связан, - Всяк помянёт её добром (Пока ещё молчать обязан Язык писателей о том). Вмещал немало молодёжи Её общественный салон: Иные - в убежденьях схожи, Тот - попросту в неё влюблён, Иной - с конспиративным делом… И всем нужна она была, Все приходили к ней, - и смело Она участие брала Во всех вопросах без изъятья, Как и в опасных предприятьях… К ней также из семьи моей Всех трёх возили дочерей. Средь пожилых людей и чинных, Среди зелёных и невинных - В салоне Вревской был как свой Один учёный молодой. Непринуждённый гость, привычный - Он был со многими на «ты». Его отмечены черты Печатью не совсем обычной. Раз (он гостиной проходил) Его заметил Достоевский. «Кто сей красавец? - он спросил Негромко, наклонившись к Вревской: - Похож на Байрона». - Словцо Крылатое все подхватили, И все на новое лицо Своё вниманье обратили. На сей раз милостив был свет, Обыкновенно - столь упрямый; «Красив, умён» - твердили дамы, Мужчины морщились: «поэт»… Но, если морщатся мужчины, Должно быть, зависть их берёт… А чувств прекрасной половины Никто, сам чорт, не разберёт… И дамы были в восхищеньи: «Он - Байрон, значит - демон…» - Что ж? Он впрямь был с гордым лордом схож Лица надменным выраженьем И чем-то, что хочу назвать Тяжёлым пламенем печали. (Вообще, в нём странность замечали - И всем хотелось замечать). Пожалуй, не было, к несчастью, В нём только воли этой… Он Одной какой-то тайной страстью, Должно быть, с лордом был сравнен: Потомок поздний поколений, В которых жил мятежный пыл Нечеловеческих стремлений, - На Байрона он походил, Как брат болезненный на брата Здорового порой похож: Тот самый отсвет красноватый, И выраженье власти то ж, И то же порыванье к бездне. Но - тайно околдован дух Усталым холодом болезни, И пламень действенный потух, И воли бешеной усилья Отягчены сознаньем. Так Вращает хищник мутный зрак, Больные расправляя крылья. «Как интересен, как умён», - За общим хором повторяет Меньшая дочь. И уступает Отец. И в дом к ним приглашён Наш новоявленный БайрОн. И приглашенье принимает. В семействе принят, как родной, Красивый юноша. Вначале В старинном доме над Невой Его, как гостя, привечали, Но скоро стариков привлёк Его дворянский склад старинный, Обычай вежливый и чинный: Хотя свободен и широк Был новый лорд в своих воззреньях, Но вежливость он соблюдал И дамам ручки целовал Он без малейшего презренья. Его блестящему уму Противоречия прощали, Противоречий этих тьму По доброте не замечали, Их затмевал таланта блеск, В глазах какое-то горенье… (Ты слышишь сбитых крыльев треск? - То хищник напрягает зренье…) С людьми его ещё тогда Улыбка юности роднила, Ещё в те ранние года Играть легко и можно было… Он тьмы своей не ведал сам… Он в доме запросто обедал И часто всех по вечерам Живой и пламенной беседой Пленял. (Хоть он юристом был, Но поэтическим примером Не брезговал: Констан дружил В нём с Пушкиным, и Штейн - с Флобером). Свобода, право, идеал - Всё было для него не шуткой, Ему лишь было втайне жутко: Он, утверждая, отрицал И утверждал он, отрицая. (Всё б - в крайностях бродить уму, А середина золотая Всё не давалася ему!) Он ненавистное - любовью Искал порою окружить, Как будто труп хотел налить Живой, играющею кровью… «Талант» - твердили все вокруг, - Но, не гордясь (не уступая), Он странно омрачался вдруг… Душа больная, но младая, Страшась себя (она права), Искала утешенья: чУжды Ей становились все слова… (О, пыль словесная! Что нужды В тебе? - Утешишь ты едва ль, Едва ли разрешишь ты муки!) - И на покорную рояль Властительно ложились руки, Срывая звуки, как цветы, Безумно, дерзостно и смело, Как женских тряпок лоскуты С готового отдаться тела… Прядь упадала на чело… Он сотрясался в тайной дрожи… (Всё, всё - как в час, когда на ложе Двоих желание сплело…) И там - за бурей музыкальной - Вдруг возникал (как и тогда) Какой-то образ - грустный, дальный, Непостижимый никогда… И крылья белые в лазури, И неземная тишина… Но эта тихая струна Тонула в музыкальной буре… Что ж стало? - Всё, что быть должно: Рукопожатья, разговоры, Потупленные долу взоры… Грядущее отделено Едва приметною чертою От настоящего… Он стал Своим в семье. Он красотою Меньшую дочь очаровал. И царство (царством не владея) Он обещал ей. И ему Она поверила, бледнея… И дом её родной в тюрьму Он превратил (хотя нимало С тюрьмой не сходствовал сей дом…). Но чуждо, пусто, дико стало Всё, прежде милое, кругом - Под этим странным обаяньем Сулящих новое речей, Под этим демонским мерцаньем Сверлящих пламенем очей… Он - жизнь, он - счастье, он - стихия, Она нашла героя в нём, - И вся семья, и все родные Претят, мешают ей во всём, И всё её волненье множит… Она не ведает сама, Что уж кокетничать не может. Она - почти сошла с ума… А он? - Он медлит; сам не знает, Зачем он медлит, для чего? И ведь нимало не прельщает Армейский демонизм его… Нет, мой герой довольно тонок И прозорлив, чтобы не знать, Как бедный мучится ребёнок, Что счастие ребёнку дать - Теперь - в его единой власти… Нет, нет… но замерли в груди Доселе пламенные страсти, И кто-то шепчет: погоди… То - ум холодный, ум жестокий Вступил в нежданные права… То - муку жизни одинокой Предугадала голова… «Нет, он не любит, он играет, - Твердит она, судьбу кляня, - За что терзает и пугает Он беззащитную, меня… Он объясненья не торопит, Как будто сам чего-то ждёт…» (Смотри: так хищник силы копит: Сейчас - больным крылом взмахнёт, На луг опустится бесшумно И будет пить живую кровь Уже от ужаса - безумной, Дрожащей жертвы…) - Вот - любовь Того вампирственного века, Который превратил в калек Достойных званья человека! Будь трижды проклят, жалкий век! Другой жених на этом месте Давно отряс бы прах от ног, Но мой герой был слишком честен И обмануть её не мог: Он не гордился нравом странным, И было знать ему дано, Что демоном и Дон-Жуаном В тот век вести себя - смешно… Он много знал - себе на горе, Слывя недаром «чудаком» В том дружном человечьем хоре, Который часто мы зовём (Промеж себя) - бараньим стадом… Но - «глас народа - божий глас», И это чаще помнить надо, Хотя бы, например, сейчас: Когда б он был глупей немного (Его ль, однако, в том вина?), - Быть может, лучшую дорогу Себе избрать могла она, И, может быть, с такою нежной Дворянской девушкой связав Свой рок холодный и мятежный, - Герой мой был совсем не прав… Но всё пошло неотвратимо Своим путём. Уж лист, шурша, Крутился. И неудержимо У дома старилась душа. Переговоры о Балканах Уж дипломаты повели, Войска пришли и спать легли, Нева закуталась в туманах, И штатские пошли дела, И штатские пошли вопросы: Аресты, обыски, доносы И покушенья - без числа… И книжной крысой настоящей Мой Байрон стал средь этой мглы; Он диссертацией блестящей Стяжал отменные хвалы И принял кафедру в Варшаве… Готовясь лекции читать, Запутанный в гражданском праве, С душой, начавшей уставать, - Он скромно предложил ей руку, Связал её с своей судьбой И в даль увёз её с собой, Уже питая в сердце скуку, - Чтобы жена с ним до звезды Делила книжные труды… Прошло два года. Грянул взрыв С Екатеринина канала, Россию облаком покрыв. Всё издалёка предвещало, Что час свершится роковой, Что выпадет такая карта… И этот века час дневной - Последний - назван первым марта. В семье - печаль. Упразднена Как будто часть её большая: Всех веселила дочь меньшая, Но из семьи ушла она, А жить - и путанно, и трудно: То - над Россией дым стоит… Отец, седея, в дым глядит… Тоска! От дочки вести скудны… Вдруг - возвращается она… ЧтО с ней? Как стан прозрачный тонок! Худа, измучена, бледна… И на руках лежит ребёнок.Вторая глава
[Вступление] I В те годы дальние, глухие, В сердцах царили сон и мгла: Победоносцев над Россией Простёр совиные крыла, И не было ни дня, ни ночи А только - тень огромных крыл; Он дивным кругом очертил Россию, заглянув ей в очи Стеклянным взором колдуна; Под умный говор сказки чудной Уснуть красавице не трудно, - И затуманилась она, Заспав надежды, думы, страсти… Но и под игом тёмных чар Ланиты красил ей загар: И у волшебника во власти Она казалась полной сил, Которые рукой железной Зажаты в узел бесполезный… Колдун одной рукой кадил, И струйкой синей и кудрявой Курился росный ладан… Но - Он клал другой рукой костлявой Живые души под сукно. II В те незапамятные годы Был Петербург ещё грозней, Хоть не тяжеле, не серей Под крепостью катила воды Необозримая Нева… Штык свЕтил, плакали куранты, И те же барыни и франты Летели здесь на острова, И так же конь чуть слышным смехом Коню навстречу отвечал, И чёрный ус, мешаясь с мехом, Глаза и губы щекотал… Я помню, так и я, бывало, Летал с тобой, забыв весь свет, Но… право, проку в этом нет, Мой друг, и счастья в этом мало… III Востока страшная заря В те годы чуть ещё алела… Чернь петербургская глазела Подобострастно на царя… Народ толпился в самом деле, В медалях кучер у дверей Тяжёлых горячил коней, Городовые на панели Сгоняли публику… «Ура» Заводит кто-то голосистый, И царь - огромный, водянистый - С семейством едет со двора… Весна, но солнце светит глупо, До Пасхи - целых семь недель, А с крыш холодная капель Уже за воротник мой тупо Сползает, спину холодя… Куда ни повернись, всё ветер… «Как тошно жить на белом свете» - Бормочешь, лужу обходя; Собака под ноги суётся, Калоши сыщика блестят, Вонь кислая с дворов несётся, И «князь» орёт: «Халат, халат!» И встретившись лицом с прохожим, Ему бы в рожу наплевал, Когда б желания того же В его глазах не прочитал… IV Но перед майскими ночами Весь город погружался в сон, И расширялся небосклон; Огромный месяц за плечами Таинственно румянил лик Перед зарёй необозримой… О, город мой неуловимый, Зачем над бездной ты возник?.. Ты помнишь: выйдя ночью белой Туда, где в море сфинкс глядит, И на обтёсанный гранит Склонясь главой отяжелелой, Ты слышать мог: вдали, вдали, Как будто с моря, звук тревожный, Для божьей тверди невозможный И необычный для земли… Провидел ты всю даль, как ангел На шпиле крепостном; и вот - (Сон, или явь): чудесный флот, Широко развернувший фланги, Внезапно заградил Неву… И Сам Державный Основатель Стоит на головном фрегате… Так снилось многим наяву… Какие ж сны тебе, Россия, Какие бури суждены?.. Но в эти времена глухие Не всем, конечно, снились сны… Да и народу не бывало На площади в сей дивный миг (Один любовник запоздалый Спешил, поднявши воротник…) Но в алых струйках за кормами Уже грядущий день сиял, И дремлющими вымпелами Уж ветер утренний играл, Раскинулась необозримо Уже кровавая заря, Грозя Артуром и Цусимой, Грозя Девятым января…Третья глава
Отец лежит в «Аллее роз» *, Уже с усталостью не споря, А сына поезд мчит в мороз От берегов родного моря… Жандармы, рельсы, фонари, Жаргон и пейсы вековые, - И вот - в лучах больной зари Задворки польские России… Здесь всё, что было, всё, что есть, Надуто мстительной химерой; Коперник сам лелеет месть, Склоняясь над пустою сферой… «Месть! Месть!» - в холодном чугуне Звенит, как эхо, над Варшавой: То Пан-Мороз на злом коне Бряцает шпорою кровавой… Вот оттепель: блеснёт живей Край неба желтизной ленивой, И очи панн чертЯт смелей Свой круг ласкательный и льстивый… Но всё, что в небе, на земле, По-прежнему полно печалью… Лишь рельс в Европу в мокрой мгле Поблёскивает честной сталью. Вокзал заплёванный; дома, Коварно преданные вьюгам; Мост через Вислу - как тюрьма; Отец, сражённый злым недугом, - Всё внове баловню судеб; Ему и в этом мире скудном Мечтается о чём-то чудном; Он хочет в камне видеть хлеб, Бессмертья знак - на смертном ложе, За тусклым светом фонаря Ему мерещится заря Твоя, забывший Польшу, боже! - ЧтО здесь он с юностью своей? О чём у ветра жадно просит? - Забытый лист осенних дней Да пыль сухую ветер носит! А ночь идёт, ведя мороз, Усталость, сонные желанья… Как улиц гадостны названья! Вот, наконец, «Аллея Роз»!.. - Неповторимая минута: Больница в сон погружена, - Но в раме светлого окна Стоит, оборотясь к кому-то, Отец… и сын, едва дыша, Глядит, глазам не доверяя… Как будто в смутном сне душа Его застыла молодая, И злую мысль не отогнать: «Он жив ещё!.. В чужой Варшаве С ним разговаривать о праве, Юристов с ним критиковать!..» Но всё - одной минуты дело: Сын быстро ищет ворота (Уже больница заперта), Он за звонок берётся смело И входит… Лестница скрипит… Усталый, грязный от дороги Он по ступенькам вверх бежит Без жалости и без тревоги… Свеча мелькает… Господин Загородил ему дорогу И, всматриваясь, молвит строго: «Вы - сын профессора?» - «Да, сын…» Тогда (уже с любезной миной): «Прошу вас. В пять он умер. Там…» Отец в гробу был сух и прям. Был нос прямой - а стал орлиный. Был жалок этот смятый одр, И в комнате, чужой и тесной, Мертвец, собравшийся на смотр, Спокойный, жёлтый, бессловесный… «Он славно отдохнёт теперь» - Подумал сын, спокойным взглядом Смотря в отвОренную дверь… (С ним кто-то неотлучно рядом Глядел туда, где пламя свеч, Под веяньем неосторожным Склоняясь, озарит тревожно Лик жёлтый, туфли, узость плеч, - И, выпрямляясь, слабо чертит Другие тени на стене… А ночь стоит, стоит в окне…) И мыслит сын: «Где ж праздник Смерти? Отцовский лик так странно тих… Где язвы дум, морщины муки, Страстей, отчаянья и скуки? Иль смерть смела бесследно их?» - Но все утомлены. Покойник Сегодня может спать один. Ушли родные. Только сын Склонён над трупом… Как разбойник, Он хочет осторожно снять Кольцо с руки оцепенелой… (Неопытному трудно смело У мёртвых пальцы разгибать). И только преклонив колени Над самой грудью мертвеца, Увидел он, какие тени Легли вдоль этого лица… Когда же с непокорных пальцев Кольцо скользнуло в жёсткий гроб, Сын окрестил отцовский лоб, Прочтя на нём печать скитальцев, Гонимых пО миру судьбой… Поправил руки, образ, свечи, Взглянул на вскинутые плечи И вышел, молвив: «Бог с тобой». Да, сын любил тогда отца Впервой - и, может быть, в последний, Сквозь скуку панихид, обедней, Сквозь пошлость жизни без конца… Отец лежал не очень строго: Торчал измятый клок волос; Всё шире с тайною тревогой Вскрывался глаз, сгибался нос; Улыбка жалкая кривила Неплотно сжатые уста… Но разложенье - красота Неизъяснимо победила… Казалось, в этой красоте Забыл он долгие обиды И улыбался суете Чужой военной панихиды… А чернь старалась, как могла: Над гробом говорили речи; Цветками дама убрала Его приподнятые плечи; Потом на рёбра гроба лёг Свинец полоскою бесспорной (Чтоб он, воскреснув, встать не мог). Потом, с печалью непритворной, От паперти казённой прочь Тащили гроб, давя друг друга… Бесснежная визжала вьюга. Злой день сменяла злая ночь. По незнакомым площадям Из города в пустое поле Все шли за гробом по пятам… КладбИще называлось: «Воля». Да! Песнь о воле слышим мы, Когда могильщик бьёт лопатой По глыбам глины желтоватой; Когда откроют дверь тюрьмы; Когда мы изменяем жёнам, А жёны - нам; когда, узнав О поруганьи чьих-то прав, Грозим министрам и законам Из запертых на ключ квартир; Когда проценты с капитала Освободят от идеала; Когда… - На кладбище был мир. И впрямь пахнуло чем-то вольным: Кончалась скука похорон, Здесь радостный галдёж ворон Сливался с гулом колокольным… Как пусты ни были сердца, Все знали: эта жизнь - сгорела… И даже солнце поглядело В могилу бедную отца. Глядел и сын, найти пытаясь Хоть в жёлтой яме что-нибудь… Но всё мелькало, расплываясь, Слепя глаза, стесняя грудь… Три дня - как три тяжёлых года! Он чувствовал, как стынет кровь… Людская пошлость? Иль - погода? Или - сыновняя любовь? - Отец от первых лет сознанья В душе ребёнка оставлял Тяжёлые воспоминанья - Отца он никогда не знал. Они встречались лишь случайно, Живя в различных городах, Столь чуждые во всех путях (Быть может, кроме самых тайных). Отец ходил к нему, как гость, Согбенный, с красными кругами Вкруг глаз. За вялыми словами Нередко шевелилась злость… Внушал тоску и мысли злые Его циничный, тяжкий ум, Грязня туман сыновних дум. (А думы глупые, младые…) И только добрый льстивый взор, Бывало упадал украдкой На сына, странною загадкой Врываясь в нудный разговор… Сын помнит: в детской, на диване Сидит отец, куря и злясь; А он, безумно расшалясь, ВертИтся пред отцом в тумане… Вдруг (злое, глупое дитя!) - Как будто бес его толкает, И он стремглав отцу вонзает Булавку около локтя… Растерян, побледнев от боли, Тот дико вскрикнул… Этот крик С внезапной яркостью возник Здесь, над могилою, на «Воле», - И сын очнулся… Вьюги свист; Толпа; могильщик холм ровняет; Шуршит и бьётся бурый лист… И женщина навзрыд рыдает Неудержимо и светло… Никто с ней не знаком. Чело Покрыто траурной фатою. ЧтО там? Небесной красотою Оно сияет? Или - там Лицо старухи некрасивой, И слёзы катятся лениво По провалившимся щекам? И не она ль тогда в больнице Гроб вместе с сыном стерегла?.. Вот, не открыв лица, ушла… Чужой народ кругом толпится… И жаль отца, безмерно жаль: Он тоже получил от детства Флобера странное наследство - Education sentimentale. От панихид и от обедней Избавлен сын; но в отчий дом Идёт он. Мы туда пойдём За ним и бросим взгляд последний На жизнь отца (чтобы уста Поэтов не хвалили мира!). Сын входит. Пасмурна, пуста Сырая, тёмная квартира… Привыкли чудаком считать Отца - на то имели право: На всём покоилась печать Его тоскующего нрава; Он был профессор и декан; Имел учёные заслуги; Ходил в дешёвый ресторан Поесть - и не держал прислуги; По улице бежал бочком Поспешно, точно пёс голодный, В шубёнке никуда не годной С потрёпанным воротником; И видели его сидевшим На груде почернелых шпал; Здесь он нередко отдыхал, Вперяясь взглядом опустевшим В прошедшее… Он «свёл на нет» Всё, что мы в жизни ценим строго: Не освежалась много лет Его убогая берлога; На мебели, на грудах книг Пыль стлалась серыми слоями; Здесь в шубе он сидеть привык И печку не топил годами; Он всё берег и в кучу нёс: Бумажки, лоскутки материй, Листочки, корки хлеба, перья, Коробки из-под папирос, Белья нестиранного груду, Портреты, письма дам, родных И даже то, о чём в своих Стихах рассказывать не буду… И наконец - убогий свет Варшавский падал на киоты И на повестки и отчёты «Духовно-нравственных бесед»… Так, с жизнью счёт сводя печальный, Презревши молодости пыл, Сей Фауст, когда-то радикальный, «Правел», слабел… и всё забыл; Ведь жизнь уже не жгла - чадила, И однозвучны стали в ней Слова: «свобода» и «еврей»… Лишь музыка - одна будила Отяжелевшую мечту: Брюзжащие смолкали речи; Хлам превращался в красоту; Прямились сгорбленные плечи; С нежданной силой пел рояль, Будя неслыханные звуки: Проклятия страстей и скуки, Стыд, горе, светлую печаль… И наконец - чахотку злую Своею волей нажил он, И слёг в лечебницу плохую Сей современный Гарпагон… Так жил отец: скупцом, забытым Людьми, и богом, и собой, Иль псом бездомным и забитым В жестокой давке городской. А сам… Он знал иных мгновений Незабываемую власть! Недаром в скуку, смрад и страсть Его души - какой-то гений Печальный залетал порой; И Шумана будили звуки Его озлобленные руки, Он ведал холод за спиной… И, может быть, в преданьях тёмных Его слепой души, впотьмах - Хранилась память глаз огромных И крыл, изломанных в горах… В ком смутно брезжит память эта, Тот странен и с людьми не схож: Всю жизнь его - уже поэта Священная объемлет дрожь, Бывает глух, и слеп, и нем он, В нём почивает некий бог, Его опустошает Демон, Над коим Врубель изнемог… Его прозрения глубоки, Но их глушит ночная тьма, И в снах холодных и жестоких Он видит «Горе от ума». Страна - под бременем обид, Под игом наглого насилья - Как ангел, опускает крылья, Как женщина, теряет стыд. Безмолвствует народный гений, И голоса не подаёт, Не в силах сбросить ига лени, В полях затерянный народ. И лишь о сыне, ренегате, Всю ночь безумно плачет мать, Да шлёт отец врагу проклятье (Ведь старым нечего терять!..). А сын - он изменил отчизне! Он жадно пьёт с врагом вино, И ветер ломится в окно, Взывая к совести и к жизни… Не также ль и тебя, Варшава, Столица гордых полякОв, Дремать принудила орава Военных русских пошляков? Жизнь глухо кроется в подпольи, Молчат магнатские дворцы… Лишь Пан-Мороз во все концы Свирепо рыщет на раздольи! Неистово взлетит над вами Его седая голова, Иль откидные рукава Взметутся бурей над домами, Иль конь заржёт - и звоном струн Ответит телеграфный провод, Иль вздёрнет Пан взбешённый повод, И чётко повторит чугун Удары мёрзлого копыта По опустелой мостовой… И вновь, поникнув головой, Безмолвен Пан, тоской убитый… И, странствуя на злом коне, Бряцает шпорою кровавой… Месть! Месть! - Так эхо над Варшавой Звенит в холодном чугуне! Ещё светлы кафэ и бары, Торгует телом «Новый свет», Кишат бесстыдные троттуары, Но в переулках - жизни нет, Там тьма и вьюги завыванье… Вот небо сжалилось - и снег Глушит трескучей жизни бег, Несёт своё очарованье… Он вьётся, стелется, шуршит, Он - тихий, вечный и старинный… Герой мой милый и невинный, Он и тебя запорошит, Пока бесцельно и тоскливо, Едва похоронив отца, Ты бродишь, бродишь без конца В толпе больной и похотливой… Уже ни чувств, ни мыслей нет, В пустых зеницах нет сиянья, Как будто сердце от скитанья Состарилось на десять лет… Вот робкий свет фонарь роняет… Как женщина, из-за угла Вот кто-то льстиво подползает… Вот - подольстилась, подползла, И сердце торопливо сжала Невыразимая тоска, Как бы тяжёлая рука К земле пригнула и прижала… И он уж не один идёт, А точно с кем-то новым вместе… Вот быстро пОд гору ведёт Его «КракОвское предместье»; Вот Висла - снежной бури ад… Ища защиты за домами, Стуча от холода зубами, Он повернул опять назад… Опять над сферою Коперник Под снегом в думу погружён… (А рядом - друг или соперник - Идёт тоска…) Направо он Поворотил - немного в гору… На миг скользнул ослепший взор По православному собору. (Какой-то очень важный вор, Его построив, не достроил…) Герой мой быстро шаг удвоил, Но скоро изнемог опять - Он начинал уже дрожать Непобедимой мелкой дрожью (В ней всё мучительно сплелось: Тоска, усталость и мороз…) Уже часы по бездорожью По снежному скитался он Без сна, без отдыха, без цели… Стихает злобный визг метели, И на Варшаву сходит сон… Куда ж ещё идти? Нет мочи Бродить по городу всю ночь. - Теперь уж некому помочь! Теперь он - в самом сердце ночи! О, чёрен взор твой, ночи тьма, И сердце каменное глухо, Без сожаленья и без слуха, Как те ослепшие дома!.. Лишь снег порхает - вечный, белый, Зимой - он площадь оснежит, И мёртвое засыплет тело, Весной - ручьями побежит… Но в мыслях моего героя Уже почти несвязный бред… Идёт… (По снегу вьётся след Один, но их, как было, двое…) В ушах - какой-то смутный звон… Вдруг - бесконечная ограда Саксонского, должно быть, сада… К ней тихо прислонился он. Когда ты загнан и забит Людьми, заботой, иль тоскою; Когда под гробовой доскою Всё, что тебя пленяло, спит; Когда по городской пустыне, Отчаявшийся и больной, Ты возвращаешься домой, И тяжелит ресницы иней, Тогда - остановись на миг Послушать тишину ночную: Постигнешь слухом жизнь иную, Которой днём ты не постиг; По-новому окинешь взглядом Даль снежных улиц, дым костра, Ночь, тихо ждущую утра Над белым запушённым садом, И небо - книгу между книг; Найдёшь в душе опустошённой Вновь образ матери склонённый, И в этот несравненный миг - Узоры на стекле фонарном, Мороз, оледенивший кровь, Твоя холодная любовь - Всё вспыхнет в сердце благодарном, Ты всё благословишь тогда, Поняв, что жизнь - безмерно боле, Чем quantum satis ** Бранда воли, А мир - прекрасен, как всегда. . . . . . . . . . . . . . . . .Классный час
«Познай, где свет, поймешь где тьма» (А.Блок)
нравственно-психологический практикум
Участники: классный руководитель, учащиеся 11-го класса.
Цели:
способствовать формированию у учащихся потребности в духовном росте, умения вести внутренний диалог с собой, анализировать свои поступки;
создать ситуацию, позволяющую раскрепостить стереотипное мышление и «примерить» разные социальные роли;
содействовать развитию чувства эмпатии, понимания бесконечности дороги к себе и к другим.
Подготовительная работа.
Сбор материалов (произведений художественной и научно-популярной литературы, фотографий людей в разном эмоциональном состоянии, аудиокассет) по теме классного часа.
Оформление, оборудование и инвентарь:
а) выставка книг;
б) высказывания на доске
г) компьютер, диск с фильмом.
Ход проведения.
I. Звучит музыка Ф. Гойи «Симфония любви».
Классный руководитель : Дорога к себе и к другим - это нелегкий, но интересный путь. Давайте задержимся на главных остановках, решим психологические и нравственные задачи, наметим будущий маршрут.
Послушайте идею психолога Э. Берна и попробуйте про себя ответить на вопрос: «Кто вы? Принц или лягушка?»
«Принцы» не считают себя лучше или хуже других. Они независимы и самостоятельны. У «принцев» могут быть кривые ноги, большой нос - все это не мешает им быть «принцами». Они себя все равно любят. «Принцы» никогда не притворяются, что знают всё. Они могут чего-то не знать, не уметь, но это не принижает их в собственных глазах. Они могут ошибаться, терпеть поражение, но не теряют самоуважения и уверенности в себе. «Принцы» уважают чувства других и не позволяют манипулировать собой. Они не решают за других их проблемы. Они наслаждаются своими успехами, но не чувствуют при этом вины, что у кого-то что-то не получается и не завидуют другим.
«Лягушки » беспомощны и зависимы от окружающих. Они непрестанно жалуются. В отличие от «принцев», они не живут в настоящем, а «убивают время», ожидая будущее или вспоминая прошлое. Они не умеют анализировать, плохо ориентируются в происходящем, измысливают мир иллюзорный и пытаются манипулировать людьми, обвинять их. «Лягушки» во всем сомневаются - в своем праве на жизнь, в праве дышать, есть, пить, любить, быть любимыми. Они чрезмерно зависят от мнения других людей, не доверяя себе. У «лягушек» в их бедах виноваты окружающие, условия жизни, они разочарованы в других людях, в себе, они не ищут выхода из сложившейся ситуации.
Учащиеся в группах обсуждают идею Э. Берна и пытаются определить недостатки этой теории.
Классный руководитель : Это максималистский взгляд. Определены два полюса, но вы должны знать, что такая классификация имеет место. Подумайте, хотите ли вы быть принцем…, лягушкой? Только от вашего внутреннего решения зависит, кем вы будите.
«Лягушками» рождаются, а «принцами » становятся. О том, как стать «принцем», читайте в книге А Крупенина и И. Крохиной «Эффективный учитель».
А теперь я предлагаю вам посмотреть анимационный фильм французского автора Гарри Бардина «Адажио», определить его смысловую линию.
Какой смысл вы увидели в этом фильме?
Почему у общества к «белому» появились претензии?
Почему именно маленькие фигуры пытаются очернить «белого»?
Что, на ваш взгляд означает тема дождя?
На чьём месте вы хотели бы оказаться?
Классный руководитель : В жизни и общении - две столбовые дороги. Одна - широкая, но неосвещенная. На ней то и дело встречаются булыжники страха и отчаяния, а иногда дорогу преграждают завалы зависти, озлобленности. Пешеходов на ней уйма, но ты все время спотыкаешься о камни отчужденности и одиночества, потому что рядом шагают только глухонемые. Прорываясь через заросли обид, вины, ты устало сталкиваешь с дороги того, кто послабее. Но в конце концов и тебя дорога эта вымотает и разрушит.
Вторая дорога - длинная, но светлая, на ней горят фонари веры и уверенности. У прохожих слух острый, так как они слышат не только то, что ты говоришь, но и то, что чувствуешь. По бокам красиво подстрижены газоны взаимоподдержки и выручки, а на клумбах ярко пламенеют цветы любви, доверия и прощения, уютную тень усталому путнику дают деревья взаимопонимания и душевного спокойствия. Возможно, дорога эта тоже утомит, но не разрушит.
Дорога первая - это путь неконструктивного, разрушающего общения. Дорога вторая - это путь конструктивного, созидающего общения. Все, кем овладел страх перед жизнью, стремятся к мучительной первой дороге. У таких проблемы с общением. Избавить людей от страха и увлечь их на другую дорогу есть единственный способ: дать им возможность почувствовать себя умными, хорошими, добрыми, любимыми и интересными.
Как вы думаете, какое продолжение у этого фильма?
Классный руководитель предлагает посмотреть продолжение фильма.
Какая библейская заповедь была нарушена действующими лицами?
Почему на ваш взгляд это произошло?
Почему герою, которого не оценили при жизни, стали поклоняться после смерти?
Чем опасна такая ситуация?
Как вы думаете, могли бы вы оказаться на месте какого- либо героя? Какого?
Ученики вместе с учителем размышляют над предложенными вопросами.
Классный руководитель обращает внимание ребят на то, что все люди являются носителями разных социальных ролей (дочь, сын, ученик, девушка, юноша и т.д.) и в течение жизни у каждого меняется взгляд на самого себя и других.
Классный руководитель : расскажите о том, какие изменения происходили в вашем восприятии жизни и окружающих.
Ученики после обсуждения в группах обмениваются своими наблюдениями.
Классный руководитель предлагает послушать, как эту проблему выражает взрослый человек в стихах.
Кто в этом черно-белом мире я?
В какой из птиц живет душа моя?
Быть может, сломано крыло
И уж летать мне не дано?
Возможно, чувствую себя я одинокой?
А может, с кем-то я пою вдвоем,
Иль наслаждаюсь я свободою широкой,
Или забочусь о гнезде своем?
Вот чудо: в каждой птице - я!
Как многогранна жизнь моя.
С годами граней в жизни меньше стало.
На многое смотрю уже спокойно и устало.
Самой уж высоко летать мне не дано,
Но жаль чужое слабое крыло.
И надо б отдохнуть! От всех обид, от жгучего огня,
Но ведь в огне кому-то страшно будет без меня! (СИ. Емельянова)
Классный руководитель : Как вы думаете, связано ли данное стихотворение с каким-либо героем фильма?
Классный руководитель предлагает прослушать песню Б. Окуджавы «Давайте восклицать, друг другом восхищаться» и назвать ту строчку, которая более всего тронула душу.
Завершая классный час, учитель акцентирует внимание на том, что в каждой строчке стихотворения заключена мудрость, открывающая дорогу к себе и к другим.
Учитель: Я предлагаю, используя методику «Мишень», определить своё место в коллективе.
МЕТОДИКА «МИШЕНЬ»
Цель: заключается в возможности узнать, как школьники сами оценивают свою позицию в коллективе и какой они ее предпочитают видеть (это одна из социометрических методик).
Детям предлагается нарисовать две «мишени» в пять кругов, Эти круги условно обозначают активность детей. Первый круг (ближе к центру «мишени») - школьники всегда активны, от них исходит инициатива, предложения; второй - учащиеся активно откликаются на предложения, приходят на помощь, хотя сами инициативы и не проявляют; третий круг - активность и пассивность здесь соседствуют рядом, этих ребят трудно бывает поднять на то или иное дело, но они его выполняют, если этого потребует старший; четвертый - в делах коллектива участвуют редко и то в качестве зрителей, исполнителей; пятый круг - предпочитают избегать общих дел, отказываются участвовать в них.
После того, как учитель объяснит своим воспитанникам назначение этих кругов, необходимо попросить их отметить в первой «мишени» знаком +, как далеко от центра круга находится каждый; во второй - где бы каждому хотелось находиться. Листы должны быть подписаны. Затем необходимо перенести полученные ответы на две итоговые «мишени», разместив номера детей по списку класса. Таким образом, возникает картина самооценки школьниками их реальной позиции в классном коллективе и желаемого положения.
Учитель: Ребята, мы много говорили, слушали стихи, смотрели фильм, скажите, какие главные выводы вы сделали для себя.
В заключении я хотела бы сказать: главное в нашей жизни научиться определять, где черное, а где белое, а уже потом решать, опять же самостоятельно, идти ли по жизненной дороге самостоятельно или вслед за кем-то. Поэт Н. Рыленков предлагает свой вывод:
Хоть выйди ты не в белый свет,
А в поле за околицей,-
Пока идешь за кем-то вслед,
Дорога не запомнится.
Зато, куда б ты не попал
И по какой распутице,
Дорога та, что сам искал,
Вовек не позабудется
Литература
Крупенин А.Л., Крохина ИМ Эффективный учитель. Ростов- н /Д, 1995.
Леей В.Л. Искусство быть другим. М., 1981.
Хей Л. Целительные силы внутри нас. М., 1996.
