Во всех случаях такого слишком «проницательного» (а на самом деле сугубо произвольного) прочтения, я думаю, проявляется одна характерная и достаточно устойчивая наша литературно-критическая привычка - исходить в определении идеи рассматриваемого произведения не из объективно наличествующего замысла писателя, а из какой-либо априорно постулируемой схемы, которую мы затем и стремимся подтвердить выборочным анализом. Скажем, нужно было подтвердить мысль о том, что Шукшин - проповедник «нравственного превосходства деревни», - вырывали фразы вроде «Я вас всех ненавижу, гадов!»; нужно было доказать, что герои Шукшина «погружены в беспощадную материальность интересов», - цитировалось; «Эх, ма… Што ведь обидно-то… кому дак все в жизни: и образование, и оклад дармовой…» или: «Сидят, курва, чужие деньги считают» - пу, и так далее.
Есть, однако, и еще один вид анализа, па первый взгляд как будто прямо противоположный первому, но па самом деле совершенно ему тождественный, поскольку выявление объективного писательского замысла обеспечивается им ничуть пе в большей - а, быть может, даже и в меньшей - мере, чем первым. Я имею в виду тот случай, когда критик анализирует какой-либо образ, как бы абстрагируясь от тех совершенно конкретных связей, в которых этот образ существует и проявляется в самом сюжете произведения. Иначе говоря, образ берется пе как факт данного произведения, «профилированный» самим сюжетом, а как некая самодовлеющая данность, содержание и связи которой с действительностью критик прослеживает уже сам безотносительно к тому, как все это понимает писатель. Само собой разумеется, что критик в этом случае не только не имеет ничего общего с замыслом писателя, но подчас и прямо ему противоречит. Отчасти мы уже убедились в этом на примере рассказов «Ванька Тепляшин» и «Кляуза». Но еще более разительный пример - как анализируется иногда рассказ «Срезал».
Когда Шукшина спросили, какой рассказ из сборника «Характеры» он считает лучшим, он, чуть подумав, ответил: «Ну, мне вот представляется… первый же рассказ, „Срезал” называется».
Рассказ действительно уникальный. По новизне проблемы. По остроте ее разработки. По обширности и глубине подтекста. Ну, и по мастерству, разумеется.
Глеб Капустин - своего рода «деревенский интеллектуал». Во всяком случае, такая у него репутация среди односельчан, которые привыкли к тому, что когда в деревню приезжал кто-нибудь из их знатных земляков и когда в избу к нему «набивался вечером народ - слушали какие-нибудь дивные истории или сами рассказывали про себя, если земляк интересовался, - тогда-то Глеб Капустин приходил и срезал гостя», то есть подлавливал его на каком-нибудь пустяке и ставил в неловкое положение. Так однажды он «срезал» полковника, перепутавшего фамилии Ростопчина и Распутина, и мужики долго потом повторяли его «крылатую» фразу: «Спокойствие, спокойствие, товарищ полковник, мы же не в Филях».
С первых же слов диспута, в который он втягивает простодушного и ничего не подозревающего кандидата наук Журавлева, однако, выясняется, что Глеб Капустин - типичный демагог, непроходимо невежественный, да к тому же еще и озлобленный. Потому что движет им не просто желание показать себя умным перед приезжими людьми, а прежде всего стремление унизить их, опозорить во что бы то ни стало.
Сама по себе его демагогия не представляет большого интереса. Необычна она разве что по своей живописно-чудовищной неуклюжести и беспардонности. Зато несомненный интерес представляет характер п, так сказать, социально-историческая природа его психологик. Сам Шукшин определял это так: «Человек при дележе социальных богатств решил, что он обойден, и принялся мстить, положим, ученым. Ибо свои демагогические речи Глеб потому и произносит столь самоуверенно, что он все еще продолжает ощущать себя именно в положении представителя «народа», «хозяина страны, труженика». И он, надо отдать ему должное, весьма искусно использует преимущества своего положения: при «наступлении» подавляет бедного кандидата авторитетом «народа» («Мы тут тоже немножко… „микитим”. И газеты тоже читаем, и книги, случается, почитываем…»; «Так что когда уж выезжаете в этот самый народ, то будьте немного собранней. Подготовленней, что ли»), при «обороне»-юродствует: «Мы не мыслители, у нас зарплата не та»; «Мы, провинциалы…». В любом случае он - представитель народа, и за любой поворот разговора всю ответственность несет, таким образом, «далекий от парода» кандидат Журавлев. Глеб уверен, что совершенно так же смотрят на дело и мужики, и надо сказать, что это-то, собственно, и настораживает нас более всего - реакция мужиков. Дело даже не в том, что все они еще более невежественны, чем Глеб, поскольку даже та околесица, которую несет Глеб, для них - предел учености. Поражает другое - их заведомая предубежденность против Глебовых «жертв» (кем бы они ни были), не-рассуждающая готовность внимать лишь его «доводам». Разумных и ясных слов кандидата они не понимают, как и Глебовой абракадабры и вообще всего того, о чем идет спор. Понимают же они вот что: раз кандидат смущается, раз он не может привести ни одного из тех плакатно-хлестких доказательств, на которые столь горазд Глеб, стало быть, ему «нечем крыть»; Глеб же на каждом шагу употребляет такие привычные, такие понятные выражения, как-то: «Только, может быть, мы сперва научимся хотя бы газеты читать?», «Можно ведь сто раз повторять слово „мед”, но от этого во рту не станет сладко», «Почаще спускайтесь на землю. Ей-богу, в этом есть разумное начало» и т. д. Каким образом связаны и связаны ли вообще эти прописные истины с самим существом Глебовой ахинеи - мужикам нет дела. Но раз Глеб способен именно к ним свести каждый свой «тезис» (каким бы нелепым он ни был по существу), раз он умеет придать им наступательное звучание, значит, рассуждают мужики, он прав.
- «- Оттянул он его! Дошлый, собака. Откуда он про Луну-то все знает?
- - Срезал.
- - Срезал… Откуда что берется!
- И мужики изумленно качали головами.
- - Дошлый, собака. Причесал Константина Иваныча… Как миленького причесал! А эта-то, Валя-то, даже рта не открыла.
- - А что тут скажешь? Тут ничего не скажешь. Он, Костя-то, мог, конечно, сказать… А тот ему на одно слово - пять».
Вот это-то и есть самое печальное - убежденность, что прав всегда тот, кто может сказать «на одно слово - пять». И что проку в том, что «в голосе мужиков слышалось даже как бы сочувствие» кандидату и что в глубине души они вроде бы даже недолюбливают Глеба, ибо «Глеб - жесток, а жестокость никто, никогда, нигде не любил еще». Ведь Глеб-то «их по-прежнему неизменно удивлял. Восхищал даже». А это значит, что они и завтра с удовольствием пойдут послушать, как Глеб будет «срезать» очередного «знатного земляка» и примут пускай и не вполне осознанное, но все же достаточно заинтересованное участие в унижении человека.
Но важно в конце концов не ото. Важно то, ради чего Вл. Коробов производит это насильственное объединение. Ему необходимо доказать, что ожесточенность Глеба Капустина объясняется не личными его свойствами, а тем, что в свое время он, вероятно, сам был обижен людьми типа… ну, в общем, «зазнайками» и с тех пор затаил обиду па правого и на виноватого. «Были, видимо, в деревне Новой до этого визитеры, которые вели себя высокомерие, относились к окружающим с пренебрежением. Сами того не замечая, они противопоставляли себя сельским жителям, чрезмерно выпятили свое „я”, чем глубоко оскорбили многих своих земляков, их гордость, чувство личного достоинства. Такого рода обида и толкнула Глеба однажды на спор».
Приведенное рассуждение, вообще говоря, неопровержимо - как и всякая гипотеза, относительно которой нельзя привести ни одного довода против и пи одетого - па. Так зачем же тогда и пускаться в подобные рассуждения? Не лучше ли исходить просто из того, что иаписаио в рассказе черным по белому? «Предыстории» Глеба Капустина можно сконструировать сколько угодно, и все они будут в равной степени вероятны, но к
конкретному образу, созданному Шукшиным, они не имеют ни малейшего отношения, ибо писателя в данном случае занимает не то, как образовался этот тип, а то реальное зло, которое он сейчас причиняет людям. Капустины, Красноглазые, вахтерши, Розы, «пожилые, в плащах», к сожалению, существуют. Существуют и отравляют жизнь хорошим людям. И нечего искать для них «уважительных причин».
Срезал
«Сураз»
«Сураз» - рассказ-судьба, в котором жизнь героя прослеживается от рождения до смерти. Произведение делится на две части, в первой рассказывается о Спирьке вообще, а во второй - об истории с учителями. Спирька Расторгуев - рубаха-парень, помогает всем, кто просит и не просит, он размашистый, стихийный, порывистый. Он живет как попало, не задумываясь о жизни. Его «удаль молодецкая» не осмыслена. Как и многие герои шукшинских произведений, Спирька особенный персонаж. Он очень красивый, у него нет семьи и хозяйства. Его девиз - «мне до фени». Ему «до фени» то, что ценно для других в деревне, ведь обычно в его возрасте (36 лет) все уже женаты, имеют детей. Спирька же лишенэтого. Другие люди ему не указ. Его жизнь рано «скособочилась».
Самым значимым в себе он считает свое незаконное происхождение. Первое, о чем Спирька сообщил учителям, было то, что он - сураз. Это тоже «не как у всех», не по «норме». Для человека всегда важны корни, и, лишенный отца, Спирька вырос «скособоченный».
Спервых строк бросается в глаза несоответствие внешнего и внутреннего в герое. В детстве на учительницу он до скандала разозлился за то, что его сравнили с кем-то другим. Вся его дальнейшая жизнь шла на энергии сопротивления, Спирька пытался доказать свою отличность от других. Он не вернулся в школу, сбежал на фронт, попал в тюрьму из-за чистого хулиганства (украл с другом ящик водки, отстреливался из бани, но никого не убил - потому что не хотел совершать настоящего преступления, был очень добрым в душе). Его задачей было не сделать плохо, а сделать так, чтобы это все заметили. Спирька добрый, однако в своей доброте не лишен самолюбования. Иногда, делая хороший поступок, он думал: «что, ничего я мужик?». Хотя однажды он скинул Нюрке во двор зерно в тайне ото всех.
Спирькаматершинничает и шастает к одиноким бабам. Как назло любит пострашнее, потому что вновь хочет показать, что особенный. На самом деле ему вовсе не «до фени» на свою красоту, он радуется ей, когда целует Ирину.Он говорит, что делает все назло кому-то, а получается - себе.
К Ирине, учительнице, он испытывает нежность - хочет погладить горлышко, поцеловать. У него нет намерений опозорить ее, посмеяться над ней. Это светлое чувство впервые появилось в Спиридоне, поэтому он растерян, не знает, как себя вести. Это стихия, порыв. Спирька не думает, зачем это ему, надо ли Ирине, как отреагирует муж, что будет потом. Его повлекло к этой женщине, и он пошел к ней. Поэтому он не таится и не думает о том, что совершает плохой поступок.
Спирька захотел убить Сергея, мужа Ирины, потому что тот его обидел, унизил. Однако Спирька не выстрелил, потому что пожалел Ирину, а еще потому, что на самом деле не хотел убивать. Это был просто стихийный порыв, над которым Спирька не успел поразмыслить. Он никогда зла не делал и вряд ли бы сделал по своей безраздельной доброте.
Первоначально Шукшин сделал в рассказе другой финал, а потом дописал произведение. В 1м варианте герой застрелился на кладбище, а во 2мполучил еще сутки жизни. Этим Шукшин хотел показать, что самоубийство - первое осознанное решение Спирьки, а не такое же стихийное, как все прочие поступки в его жизни. Герой застрелился, потому что ощутил пустоту в душе, понял, что ему незачем жить, не за что цепляться. То, что всю жизнь было «до фени», оказалось единственно нужным и важным. Он ощутил «мертвый покой» в душе - вся жизнь обернулась против него. Жизнь, прожитая «напоказ», для других, догнала героя. Однако он все же не смог бросить своей привычки «делать не как все» - застрелился необычно, «из-под себя».
На его похоронах многие плакали, ведь Спирьку любили, и он был нужен селу: нестандартный, непохожий на других, интересный человек. У героя говорящая фамилия - Расторгуев. «Расторговать» - значит бессмысленно растратить, иСпирька также растратил свою жизнь.
ЧУДИК
Творчество писателя, кинорежиссера и актера В. М. Шукшина привлекает внимание остротой постановки извечной проблемы о смысле жизни, о непреходящих духовных ценностях человека – его нравственных идеалах, чести, долге, совести. В его произведениях одно из ведущих мест занимают судьбы людей необычных, со сложными характерами, так называемых “чудиков”, стремящихся постичь движения собственной души, смысл жизни. Таков главный герой рассказа “Чудик”. Автор настойчиво подчеркивает его чудаковатость, которая отличает героя от других, “правильных” людей. Этот прием помогает проявить лучшие его человеческие качества: правдолюбие, совестливость, доброту. Рассказ построен в форме изложения событий, случившихся во время отпускной поездки Чудика к брату на Урал. Герой собирается в дорогу, покупает подарки племянникам, и тут происходит эпизод, в котором раскрываются прекрасные свойства его души: честность, скромность, застенчивость.
Чудик глянул, “…а у прилавка, где очередь, лежит в ногах у людей пятидесятирублевая “бумажка”. Создается проблемная для героя ситуация: тайком присвоить “бумажку” или объявить всем о находке и отдать ее владельцу, ведь она, “этакая зеленая дурочка лежит себе, никто ее не видит”. Употребляя по отношению, к неодушевленному предмету слово “дурочка”, Шукшин передает нюансы душевного состояния героя: радость от находки и от сознания того, что никто, кроме него, не видит “бумажку”. При этом главный вопрос – как поступит Чудик – остается пока открытым. Чудик объявляет всем о своей находке. Хозяина потерянной пятидесятирублевки не оказалось, и ее решили положить на видное место на прилавке. Герой выходит из магазина в приятнейшем расположении духа. Он доволен собой, тем, как это у него легко, весело получилось. Но тут обнаруживается, что найденные деньги принадлежали… ему самому: “Моя была бумажка-то! – громко сказал Чудик.
- - Да почему же я такой есть-то?” – вслух горько рассуждал Чудик. Совестливость, стеснительность героя не позволяют ему протянуть руку за проклятой бумажкой, хотя он понимает, что будет долго казнить себя за рассеянность, что дома ему предстоит объяснение с женой.
Показательно, что автор и в собственном повествовании, и в речи Чудика называет пятидесятирублевку не иначе как бумажка, тем самым подчеркивая пренебрежительное к ней отношение. В этом, на первый взгляд незначительном, эпизоде проявляется взгляд Шукшина на одну из важнейших проблем духовной жизни человека – мещанское накопительство.
Однако своего героя автор отнюдь не идеализирует. Идеализация противоречит самой сути творчества Шукшина, для которого высшей мерой художественности было стремление говорить обо всем просто и прямо. Чудик – человек рассеянный (потеря денег), может показаться невоспитанным (назойливое приставание с разговорами к незнакомым людям), достиг не самых больших высот грамотности и т. д. Но все перечисленные недостатки героя представляются незначительными по сравнению с его “светлой душой” (один из своих рассказов В. М. Шукшин так и назвал “Светлые души”). А то, что побуждают его совершать странные поступки мотивы положительные, некорыстные, делает простительной даже чудаковатость, мнимую или подлинную.
Характерным для творчества писателя является раскрытие лучших моральных качеств персонажей в моменты тяжелых испытаний, выпадающих на их долю. Автор ставит своего героя, человека доброго и совестливого, в условия, требующие всех душевных запасов добра и стойкости, чтобы не сломаться, не разувериться, видя, что ультрасовременная нахрапистая дрянь якобы и есть лицо нашего времени, а совесть и порядочность будто бы безнадежно устарели.
Несмотря на свою “простоту”, Чудик размышляет над проблемами, волнующими человечество во все времена: в чем смысл жизни? что есть добро и зло? кто в этой жизни “прав, кто умнее?” И всеми поступками доказывает, что прав он, а не те, кто считает его чудаком, “чудиком”.
Произведения Василия Шукшина и их герои правдивы как в социально-бытовом плане, так и в художественном. “Нравственность – есть правда”, – так определил свою главную заповедь сам Василий Шукшин. Заповедь эта ни разу не была нарушена в его творчестве, он не шел ни на какие компромиссы с собственной совестью и говорил людям правду, какой бы горькой и трудной она ни была.
В рассказе «Чудик» Шукшин с легкой иронией описывает чудаковатого, доброго селянина, с которым «постоянно что-нибудь случалось. Он не хотел этого, страдал, но то и дело влипал в какие-нибудь истории – мелкие, впрочем, но досадные».
Получив отпуск, Чудик хочет поехать и повидаться с братом. Но в первый же день с ним случается неприятность – в магазине он нашел полтинник, не зная, что это его деньги, отдал продавщице; когда обнаружил пропажу, стыдно было идти и доказывать, что это его деньги. «Моя была бумажка!» -ругает себя Чудик, но ничего поделать уже нельзя – поздно. Так и пришлось возвращаться домой, а как гордился собой в магазине, когда, подняв деньги, сказал:
- - У нас, например, такими бумажками не швыряются… Жена от обиды даже пристукнула его шумовкой по голове.
Но к брату все же поехал (сняли с книжки еще пятьдесят руб-1лей). В дороге Чудику очень хочется общаться с попутчиками, но почему-то не клеится у них разговор. Видно, недостаточно умен его разговор для соседей. Поведал Чудик деревенскую историю, поучительную, на его взгляд, но сосед строго спросил:
- - Сам придумал? – отвернулся к окну и больше не разговаривал. Чудику непонятна та реакция, которую он вызывает у людей. Ни Чудику, ни его брату Дмитрию невдомек, почему Софья Ивановна, сноха, так злобствует на родственника. Он расписал детскую коляску, хотел угодить снохе. Но его «художества» явились последней каплей, переполнившей чашу терпения Софьи Ивановны, она фактически выгоняет деверя из дома. Шукшин устами своего героя вопрошает:
- - Не понимаю, почему они стали злые? Откуда в людях это озлобление против всех и вся, а главное, к своим близким.
Все свои невзгоды и огорчения, неудачи по службе и разочарования несут они домой и вымещают на родных, с которыми делят кров и хлеб.
Писатель идеализирует своего героя, показывает его бескорыстным и незлобивым, простым деревенским мужиком, всю жизнь прожившим в деревне, где воздух, по его собственному признанию, «обмоет тебя всего». Вероятно, от приволья и несуетной жизни нет в нем обиды на людей, нечего вымещать на них. В конце рассказа Шукшин дает удивительно краткую, но лаконичную характеристику Чудика: «Звали его – Василий Егорыч Князев. Было ему тридцать девять лет от роду. Он работал киномехаником в селе. Обожал сыщиков и собак. В детстве мечтал быть шпионом».
Шукшин любуется немудреным человеком, ничем, казалось бы, не выделяющимся, но живущим в ладу с собой и окружающей природой. Людей раздражает его доброта и открытость, он не такой, как все, поэтому отвергается обществом. Но именно в простоватости и самобытности Шукшин видел ценность этих людей.
Писатель подводит нас к мысли, что не вина этих героев, что они становятся изгоями в современном обществе. Это наша беда, что мы отвергаем лучшее, что есть вокруг.
Айтматов "И дольше века длится день (Белое облако Чингизхана; Буранный полустанок)"
И разлюбив вот эту красоту.
Я не создам, наверное, другую.
Н. Рубцов
Каждый раз произведения Чингиза Торекуловича Айтматова застают врасплох, повергают в сомнения и растерянность читателя и критика яркой публицистичностью, острой социальностью и высоким уровнем художественности, подкрепленными философской глубиной и наполненностью. В этом суть феномена Айтматова-писателя. Все его произведения сотканы, казалось бы, из сиюминутных наиактуальнейших моментов нашей жизни, несут глубинные пласты, заключающие в себе осмысление сложнейших социальных, психологических, общечеловеческих проблем.
Его романы принадлежат не только дню сегодняшнему, но и завтрашнему, потому что предвосхищают события истории и нашего общества, и мира в целом. Писатель говорит: “Мы все сегодня в одной лодке, а за бортом - космическая бесконечность”. Этот образ-метафора, рожденный в повести “Пегий пес, бегущий краем моря”, которая вышла в 1977 г., стал крылатым. За этим образом стоит очень многое - восприятие человечества как единого организма, связанного общими законами, проблемами, мучениями. За всем этим стоит формирование нового, планетарного мышления.
Начиная с 70-х годов, художественные и философские устремления писателя направлены на выработку этого мышления, на создание “образа человека завтрашнего дня, взятого в системе человеческих отношений”. Такое под силу лишь жанру романа - синтетическому, наиболее универсальному. Именно такими наиболее полными художественными картинами современного мира и стали два романа Чингиза Айтматова: “И дольше века длится день” 1980 года и “Плаха” 1986 года. Это своеобразная дилогия. В этих романах, постигая мир человека, автор выходит за пределы Земли и Солнечной системы, вглядывается в него из космической бездны, а во втором романе как бы растворяется в плоти земной материи. Поэтической точкой отсчета в первом случае является “абсолютное будущее”, а во втором - некая “нулевая отметка”-евангелическое сказание о Христе.
В романе “И дольше века длится день” существует как бы несколько пространств: Буранного полустанка, сарыозеков, страны, планеты, околоземного и дальнего космоса. На пересечении этих планов и создается писателем судьба главного героя - Едигея Жангельдина. Буранный Едигей - путевой рабочий, проживший 40 лет безвыездно на полустанке, являющемся в романе Айтматова точкой пересечения всех болевых моментов жизни человека XX века.
Едигей прошел сквозь огонь мировой войны, был контужен, мыкал свое горе по чужим углам, пока его не приютил Казангап на степном железнодорожном разъезде; пережил тяготы послевоенного времени, которые были пострашнее военных испытаний; пережил горькое счастье поздней неразделенной любви. А на старости лет выпало еще одно, может быть, самое мучительное испытание - воспоминание о пережитом, суд памяти.
Итак, Буранный полустанок - место жизни “земных” героев романа. Здесь ими пережиты самые сильные потрясения, разочарования, радости. Полустанок - это целый мир, в котором протекли жизни семей Абуталипа, Едигея и Казангапа со своими страстями, тревогами и страданиями.
Шукшин Василий
Василий Шукшин
В двадцатые годы в нашем селе жил и ярко действовал некто Леся (Отпущепиков Алексей). Рассказывают, невы-сокого роста, смуглый, резкий... Лесю боялись как огня: он был смел и жесток. Отчаюга.
Вовсе вышагнул он за черту, когда зарезал собственную жену. Жена, сколько-то прожив с ним, заявила, что -- хва-тит: больше выносить его гульбу и поножовщину ей не по силам. И ушла. К отцу и к матери. Леся подкараулил ее и два-жды, под ножом, спросил:
Будешь жить со мной?
И дважды решительная женщина сказала:
Леся ударил.
Наказание выдумали Лесе диковинное: год аккуратно хо-дить в церковь -замаливать грех. Леся ходил, демонстра-тивно зевал в церкви, потешая дружков и молодых баб и де-вок.
История, которую я хочу рассказать, случилась позже, когда Леся, собственно, занимался уже разбоем. Воровал и грабил он не в своем селе, куда-то уезжал. В своем селе толь-ко брал лошадей. Приходил вечером к мужику, у которого хозяйство посправней и кони на выезде ладные, и говорил:
Дай пару на ночь. К свету пригоню.
Мужик давал. Как не дашь? Не дашь -- так возьмет. Упра-вы на Лесю нету, власти далеко -- не докричишься. Давал мужик коней и всю ночь обмирал от страха и жали: а ну-ка да пристукнут где-нибудь Лесю... Или врюхается на воров-стве да в бега ударится. Прощай кони! Но к свету Леся коней пригонял: судьба пока щадила Лесю. Зато Леся не щадил судьбу: терзал ее, гнал вперед и в стороны. Точно хотел ско-рей нажиться человек, скорей, как попало, нахвататься всякого -- и уйти. Точно чуял свой близкий конец. Да как и не чуять.
Узнал Леся: живет в деревне Чокши лавочник... Лавочник расторопный: в скорые нэпмановские сроки разбогател, собирался и дальше богатеть. Живет осторожно, хозяйство, лавку охраняет надежно: ни подкопом, ни подломом, ни налетом прямым не взять.
Думал Леся, думал... И выдумал.
У лавочника была дочь невеста. И девка хорошая, и жени-хи, конечно, были, но... Подловил Леся лавочника! Да не как-нибудь там шибко хитро, сложно, а -- просто, как в сказке.
Приходит Леся к некоему Варламу в нашем селе. Варлам держал ямщину, были тройки, были варламовские шоркунцы под дугой... Сам Варлам -- фигура: корпусный, важный. Приходит к нему Леся и говорит:
Будешь, Варлам, этой ночью мне заместо отца род-ного.
Как это? -- не понял Варлам.
Поедем сватать невесту чокшинскую. Я, стало быть, сын твой, а ты -тоже лавочник, лавок у нас с тобой две, но одну, мол, починить надо. Вот. Закладывай самую резвую тройку, сам приоденься, мне тоже дай чего-нибудь такое... жениховское. Не ной моя косточка в сырой земле... -- Леся любил так говорить. -- Не ной моя косточка в сырой земле, мы его захомутаем, этого туза.
Чего же на ночь глядя ехать-то? -- попробовал было Варлам оттянуть время и как-нибудь, может, вывернуться.
Так надо, не разговаривай много, -- сказал Леся.
С Лесей много и не наразговариваешь.
Заложил Варлам тройку, приоделся случая ради, дал и Лесе одежонку понарядней... Поехали.
Приехали. Представились: отец с сыном, такие-то. Слы-шали от добрых людей, что... Ну что говорится в таких слу-чаях. Рассказали про себя: две лавки, одна торгует, другую надо отремонтировать (на это почему-то особенно напирал Леся). Кроме того, желательно невесту и приданое -- ну, не все, необходимую часть -- увезти теперь же. Чего так? А так потому, что сын завтра уезжает далеко за товарами, а в лав-ке со стариком остаться некому. А потом уж будет и венча-ние, и свадьба, и все. Вот. Дело, как представляется отцу и сыну, стоящее: лавка в Чокшах да лавка в Низовке -- две лавки, а когда в Низовке отремонтируют еще одну лавку, станет три лавки. Это уже... А? Чокшинский туз поймался. Леся, как потом рассказывал Варлам, не засуетился, не за-торопился скорей брать, что дают, а стал нудно торговать-ся из-за приданого, за каждую тряпку, чем очень удивил Варлама и вовсе успокоил будущего своего тестя.
Из Чокшей в Низовку катили весело. Дернули у "тестя" медовухи... Варлам на облучке вообразил себя ухарем и чуть было не вылетел с языком. Хотел громко позавидовать Леси-ной судьбе.
А хорошо, язви тя, быть разб... -- и осекся.
Жених обнимал и голубил невесту.
Приехали.
Изба у Леси была маленькая, кособокая... И никакого хо-зяйства, шаром покати. Городьбы даже никакой.
Невеста зачуяла неладное.
А где же лавки? -- спрашивает.
А вот... одна, -- показывает Леся лавку в сенях, -- вот -- другая, на трех ножках, эту надо подремонтировать. Вот.
Кое-как удалось потом сбежать девке от Леси. Отец ее по-дослал своих людей, они ее выкрали. Открытой силой отнять не решились: у Леси в черной тайге дружки. Сундук с доб-ром остался у Леси.
Кончил свои дни Леся в тайге же: не поделили с дружка-ми награбленное добро. Леся, видно, по своей дикой при-вычке -- торговаться за тряпки -заспорил... Дружки -- под стать ему -- не уступили. Перестрелялись.
И вот этот его конец (а так кончали многие, похожие на Лесю) странным образом волнует меня. Не могу как-нибудь объяснить себе эту особенность -жадничать при дележке дарового добра, вообще, безобразно ценить цветной лос-кут -- в человеке, который с великой легкостью потом раз-даривал, раскидывал, пропивал эти лоскуты. Положим, лоскуты -- это и было тогда -богатство. Но ведь и богатст-во шло прахом. Может, так: жил в Лесе вековой крестьянин, который из горьких своих веков вынес несокрушимую жад-ность. Жадность, которая уж и не жадность, а способ, сред-ство выжить, когда не выжить -- очень просто. Леся захотел освободиться от этого мертвого груза души и не мог. Погиб. Видно не так это просто -- освободиться.
Некто Кондрашин, Геннадий Сергеевич, в меру полненький гражданин, голубоглазый, слегка лысеющий, с надменным, несколько даже брезгливым выражением на лице, в десять часов без пяти минут вошел в подъезд большого глазастого здания, взял в окошечке ключ под номером 208, взбежал, поигрывая обтянутым задком, на второй этаж, прошел по длинному коридору, отомкнул комнату номер 208, взял местную газету, которая была вложена в дверную ручку, вошел в комнату, повесил пиджак на вешалку и, чуть поддернув у колен белые отглаженные брючки, сел к столу. И стал просматривать газету. И сразу наткнулся на статью своего шефа, «шефуни», как его называли молодые сотрудники. И стал читать. И по мере того, как он читал, брезгливое выражение на его лице усугублялось ещё насмешливостью.
- Боженька мой! - сказал он вслух. Взялся за телефон, набрал внутренний трехзначный номер.
Телефон сразу откликнулся:
Да. Яковлев.
- Здравствуй! Кондрашин. Читал?
Телефон чуть помедлил и ответил со значительностью, в которой тоже звучала насмешка, но скрытая:
Читаю.
- Заходи, общнемся.
Кондрашин отодвинул телефон, вытянул тонкие губы трубочкой, ещё пошуршал газетой, бросил её на стол небрежно и подальше, чтоб видно было, что она брошена и брошена небрежно… Поднялся, походил по кабинету.
Он, пожалуй, слегка изображал из себя кинематографического американца: все он делал чуть размашисто, чуть небрежно… Небрежно взял в рот сигарету небрежно щелкнул дорогой зажигалкой, издалека небрежно бросил пачку сигарет на стол. И предметы слушались его: ложились, как ему хотелось, - небрежно, он делал вид, что он не отмечает этого, но он отмечал и был доволен.
Вошел Яковлев. Они молча - небрежно - пожали друг другу руки. Яковлев сел в кресло, закинул ногу на ногу, при этом обнаружились его красивые носки.
А? - спросил Кондрашин, кивнув на газету. - Каков? Ни одной свежей мысли, болтовня с апломбом, - он, может быть, и походил бы на американца, этот Кондрашин, если б нос его, вполне приличный нос, не заканчивался бы вдруг этаким тамбовским лапоточком, а этот лапоточек ещё и - совсем уж некстати - слегка розовел, хотя лицо Кондрашина было сытым и свежим.
- Не говори, - сказал Яковлев, джентльмен попроще. И качнул ногой.
- Черт знает! - воскликнул Кондрашин, продолжая ходить по кабинету и попыхивая сигаретой. - Если нечего сказать, зачем тогда писать?
- Откликнулся. Поставил вопросы…
- Да вопросов-то нет! Где вопросы-то?
- Ну как же? Там даже есть фразы: «Мы должны напрячь все силы…», «Мы обязаны в срок…»
- О да! Лучше бы уж он напрягался в ресторане - конкретнее хоть. А то именно - фразы.
- В ресторане - это само собой, это потом.
- И ведь не стыдно! - изумлялся Кондрашин. - Все на полном серьезе… Хоть бы уж попросил кого-нибудь, что ли. Одна трескотня, одна трескотня, ведь так даже для районной газеты уже не пишут. Нет, садится писать! Вот же Долдон Иваныч-то.
- Черт с ним, чего ты волнуешься-то? - искренне спросил Яковлев. - Дежурная статья…
- Да противно все это.
- Что ты, первый год замужем, что ли?
- Все равно противно. Бестолково, плохо, а вид то, посмотри, какой, походка одна чего стоит. Тьфу!.. - и Кондрашин вполне по-русски помянул «мать».
- Ну почему?! За что? Кому польза от этого надутого дурака. Бык с куриной головой…
- Что ты сегодня? - изумился теперь Яковлев. - Какая тебя муха укусила? Неприятности какие-нибудь?
- Не знаю… - Кондрашин сел к столу, закурил новую сигарету. - Нет, все в порядке. Черт её знает, просто взбесила эта статья. Мы как раз отчет готовим, не знаешь, как концы с концами свести, а этот, - Кондрашин кивнул на газету, - дует свое… Прямо по морде бы этой статьей, по морде бы!..
- Да, - только и сказал Яковлев.
Оба помолчали.
У Семена не был вчера? - спросил Яковлев.
- Нет. Мне опять гостей бог послал…
- Из деревни?
- Да-а… Моя фыркает ходит, а что я сделаю? Не выгонишь же.
- А ты не так. Ты же Ожогина знаешь?
- Из горкомхоза?
- Да.
- Знаю.
- Позвони ему, он гостиницу всегда устроит. Я, как ко мне приезжают, сразу звоню Ожогину - и никс проблем.
- Да неудобно… Как то, знаешь, понятия-то какие! Скажут: своя квартира есть, а устраивает в гостиницу. И тем не объяснишь, и эта… вся испсиховалась. Вся зеленая ходит. Вежливая и зеленая.
Яковлев засмеялся, а за ним, чуть помедлив, и Кондрашин усмехнулся.
С тем они и расстались, Яковлев пошел к себе, а Кондрашин сел за отчет.
Через час примерно Кондрашину позвонили. От «шефуни».
Дмитрий Иванович просит вас зайти, - сказал в трубку безучастный девичий голосок.
- У него есть кто-нибудь? - спросил Кондрашин.
- Начальник отдела кадров, но они уже заканчивают. После него просил зайти вас.
- Хорошо, - сказал Кондрашин. Положил трубку, подумал: не взять ли с собой чего, чтобы потом не бегать. Поперебирал бумаги, не придумал что брать… Надел пиджак, поправил галстук, сложил губы трубочкой - привычка такая, эти губы трубочкой: вид сразу становился деловой, озабоченный и, что очень нравилось Кондрашину в других, вид человека, настолько погруженного в свои мысли, что уж и не замечались за собой некоторые мелкие странности вроде этой милой ребячьей привычки, какую он себе подобрал, - губы трубочкой, и, выйдя из кабинета, широко и свободно пошагал по коридору…
Взбежал опять по лестнице на третий этаж, бесшумно, вольно, с удовольствием прошел по мягкой ковровой дорожке, смело распахнул дверь приемной, кивнул хорошенькой секретарше и вопросительно показал пальцем на массивную дверь «шефуни».
Там ещё, - сказала секретарша. - Но они уже заканчивают.
Кондрашин свободно опустился на стул, приобнял рукой спинку соседнего стула и легонько стал выстукивать пальцами по гладкому дереву некую мягкую дробь. При этом сосредоточенно смотрел перед собой - губы трубочкой, брови чуть сдвинуты к переносью - и думал о секретарше и о том помпезном уюте, каким издавна окружают себя все «шефы», «шефуни», «надшефы» и даже «подшефы». Вообще ему нравилась эта представительность, широта и некоторая чрезмерность обиталища «шефов», но, например, Долдон Иваныч напрочь не умеет всем этим пользоваться: вместо того, чтобы в этой казенной роскоши держаться просто, доступно и со вкусом, он надувается как индюк, важничает. О секретарше он подумал так: никогда, ни с какой секретаршей он бы ни в жизнь не завел ни самого что ни на есть пустого романа. Это тоже… долдонство: непременно валандаться с секретаршами. Убогость это, неуклюжесть. Примитивность. И всегда можно погореть…
Дверь кабинета неслышно открылась… Вышел начальник отдела кадров. Они кивнули друг другу, и Кондрашин ушел в дерматиновую стену.
Дмитрий Иванович, «шефуня», был мрачноват с виду, горбился за столом, поэтому получалось, что он смотрит исподлобья. Взгляд этот пугал многих.
Садитесь, - сказал Дмитрий Иванович. - Читали? - и пододвинул Кондрашину сегодняшнюю областную газету.
Кондрашин никак не ждал, что «шефуня» прямо с этого и начнет - с газеты. Он растерялся… Мысли в голове разлетелись точно воробьи, вспугнутые камнем. Хотел уж соврать, что не читал, но вовремя сообразил, что это хуже… Нет, это хуже.
Читал, - сказал Кондрашин. И на короткое время сделал губы трубочкой.
- Хотел обсудить её до того, как послать в редакцию, но оттуда позвонили - срочно надо. Так вышло, что не обсудил. Просил их подождать немного, говорю: «Мои демократы мне за это шею намылят». Ни в какую. Давайте, говорите теперь - постфактум. Мне нужно знать мнение работников.
- Ну, это понятно, почему они торопились, - начал Кондрашин, глядя на газету. Он на секунду-две опять сделал губы трубочкой… И посмотрел прямо в суровые глаза «шефуни». - Статья-то именно сегодняшняя. Она сегодня и нужна.
- То есть? - не понял Дмитрий Иванович.
- По духу своему по той… как это поточнее - по той деловитости, конкретности, по той простоте, что ли, хотя там все не просто, именно по духу своему она своевременна. И современна, - Кондрашин так смотрел на грозного «шефуню» - простодушно, даже как-то наивно, точно в следующий момент хотел спросить: «А что, кому-нибудь неясно?»
- Но ведь теперь же все с предложениями высовываются, с примерами…
- Так она вся - предложение! - перебил начальника Кондрашин. - Она вся, в целом, предлагает… зовет, что ли, не люблю этого слова, работать не так, как мы вчера работали, потому что на дворе у нас - одна тысяча девятьсот семьдесят второй. Что касается примеров… Пример - это могу я двинуть, со своего, так сказать, места, но где же тогда обобщающая мысль? Ведь это же не реплика на совещании, это статья, - и Кондрашин приподнял газету над столом и опустил.
- Вот именно, - сказал «шефуня». - Примеров у меня - вон, полный стол, - и он тоже приподнял какие-то бумаги и бросил их.
- Пусть приходят к нам в отделы - мы их завалим примерами, - ещё сказал Кондрашин.
- Как с отчетом-то? - спросил Дмитрий Иванович.
- Да ничего… Все будет в порядке.
- Вы там смотрите, чтоб липы не было, - предупредил Дмитрий Иванович. - Консультируйтесь со мной. А то наворочаете…
- Да ну, что мы… первый год замужем, что ли? - Кондрашин улыбнулся простецкой улыбкой.
- Ну-ну, - сказал Дмитрий Иванович. - Хорошо, - и кивнул головой. И потянулся к бумагам на столе.
Кондрашин вышел из кабинета.
Секретарша вопросительно и, как показалось Кондрашину, с ехидцей глянула на него. Спросила:
Все хорошо?
- Да, - ответил Кондрашин. И подумал, что, пожалуй, с этой дурочкой можно бы потихоньку флиртануть - так, недельку потратить на нее, потом сделать вид, что ничего не было. У него это славно получалось.
Он даже придержал шаг, но тут же подумал: «Но это ж деньги, деньги!..» И сказал:
Вы сегодня выглядите на сто рублей, Наденька.
- Да уж… прямо, - застеснялась Наденька.
«Совсем дура, - решил Кондрашин. - Зеленая».
И вышел из приемной. И пошел по ковровой дорожке… По лестнице на второй этаж не сбежал, а сошел медленно. Шел и крепко прихлопывал по гладкой толстой перилине ладошкой. И вдруг негромко, зло, остервенело о ком-то сказал.
Шукшин искал своих героев среди простого народа. Его привлекали обычные люди с необычными характерами. Такие образы всегда сложны для понимания, но, вместе с тем, близки каждому русскому человеку.
Именно такой характер Шукшин рисует в рассказе «Чудик». Чудиком «иногда ласково» называет главного героя жена. Весь рассказ - описание отпускной поездки Чудика к своему брату на Урал. Для него это становится большим, так долго ожидаемым событием – как-никак, с братом они не виделись целых 12 лет.
Чудик - типичный деревенский житель. Но он «обладал одной особенностью: с ним постоянно что-нибудь случалось. Он не хотел этого, страдал, но то и дело влипал в какие-нибудь истории – мелкие, впрочем, но досадные». Первое происшествие случается с героем еще по пути на Урал. В районном магазине, где Чудик покупает гостинцы племянникам, он случайно замечает на полу пятидесятирублевую бумажку: «Чудик даже задрожал от радости, глаза загорелись. Второпях, чтоб его не опередил кто-нибудь, стал быстро соображать, как бы повеселее, поостроумнее сказать этим, в очереди, про бумажку». Молча поднять ее у героя не хватает наглости...
Природная честность, зачастую присущая всем сельским жителям, толкает его на то, чтобы неудачно пошутить. Чудик совсем не умел острить, но ему ужасно хотелось. В этой ситуации герой, обратив на себя внимание всех, оказался непонятым. Очередь молчала. Чудик положил деньги на прилавок и ушел. По дороге он обнаружил, что «бумажка»-то была его. Но он постеснялся вернуться и забрать ее. А ведь деньги были сняты с книжки, долго копились, и их потеря – большой урон для героя. Настолько большой, что ему приходится вернуться домой. Хотел было Чудик возвратиться в магазин, объяснить очереди, оправдать как-то свою рассеянность. Но вместо этого он долго ругает себя: «Да почему же я такой есть-то?» Дома Чудик "получил по голове" от жены шумовкой, снял деньги снова и поехал к брату.
Главному герою странна и непонятна та реакция, которую он вызывает почти у всех людей, встречающихся на его жизненном пути. По его представлениям, он ведет себя естественно, так, как надо себя вести. Но люди не привыкли к такой открытости и искренности, поэтому смотрят на героя как на самого настоящего чудика.
И вот Чудик наконец в самолете. Он немного побаивается, так как не совсем доверяет этому чуду техники. Пытается заговорить с новым соседом, но тому более интересна газета. Скоро приземление, стюардесса просит пристегнуть ремни. Хотя сосед и отнесся к Чудику с недоброжелательностью, герой, осторожно тронув его, говорит, что стоило бы пристегнуться. Но не послушался самоуверенный «читатель с газетой», упал.… И поблагодарить бы он должен Чудика за заботу, но вместо этого накричал на него за то, что тот, помогая искать его вставную челюсть, потрогал ее руками (чем же еще?). Другой бы на месте героя обиделся – такая благодарность за заботу. А он приглашает соседа к брату домой, чтобы прокипятить, продезинфицировать челюсть. «Читатель удивленно посмотрел на Чудика и перестал кричать» - не ожидал такого ответа на свою грубость.
В аэропорту Чудик пишет телеграмму жене: «Приземлились. Ветка сирени упала на грудь, милая Груша меня не забудь. Васятка». Телеграфистка переправляет текст на короткий «Долетели. Василий». И вновь Чудик не понимает, почему он не должен писать любимой жене подобного в телеграммах. Герой предельно открыт, даже в общении с совершенно незнакомыми людьми.
Знал Чудик, что есть у него брат, что есть племянники, а вот о том, что есть еще и сноха, и подумать не мог. Не мог он также подумать, что невзлюбит она его с первого же дня знакомства. Но герой не обижается. Он снова желает сделать доброе дело, да такое, чтобы понравилось негостеприимной родственнице. На следующий день после приезда Чудик расписывает детскую коляску. А потом, довольный собою, идет покупать подарок племяннику.
За это «чудачество» сноха выгоняет героя из дома. Ни ему самому, ни даже его брату Дмитрию непонятно, за что так зла Софья Ивановна на простых людей. Они приходят к выводу, что она «помешалась на своих ответственных». Похоже, это удел всех городских людей. Должность, положение в обществе – вот мерила человеческого достоинства для «образованных», а душевные качества стоят для них на последнем месте. Чудик уехал… Дмитрий ничего не сказал...
Домой герой приехал, когда шел парной дождик. Чудик вышел из автобуса, снял новые ботинки, побежал по теплой мокрой земле.
И лишь в самом конце рассказа Шукшин говорит, что Чудика зовут Василий Егорыч Князев, что работает он киномехаником в селе, что обожает сыщиков и собак, что в детстве мечтал быть шпионом. Да и не так это важно. Важно то, что поступает он так, как подсказывает ему сердце, ибо именно такое решение - единственно правильное и искреннее.
Все это Шукшин описывает трогательно и предельно просто. На нашем лице может появиться лишь умиленная улыбка, грустная, но добрая. Иногда Чудика становится жаль. Но это не оттого, что автор пытается вызвать сочувствие. Нет, Шукшин никогда не идеализирует своих героев. Он показывает человека таким, каков он есть.
Герой рассказа взят из деревенской среды, потому что, считает Шукшин, лишь простой человек из глубинки сохранил в себе все положительные качества, данные изначально человеку. Ему больше всего присуща та искренность, доброта и наивность, которой так не хватает современным городским людям, изуродованным прогрессом и так называемой цивилизацией.
Сочинение
В 1960-е гг., когда в литературной периодике появились первые произведения писателя, критика поспешила причислить его к группе писателей-«деревенщиков». На то были свои резоны: Шукшин действительно предпочитал писать о деревне, первый сборник его рассказов так и назывался - «Сельские жители». Однако этнографические приметы сельской жизни, внешность людей деревни, пейзажные зарисовки не особенно занимали писателя - обо всем этом если и заходила речь в рассказах, то лишь попутно, бегло, вскользь. Почти не было в них поэтизации природы, авторских раздумчивых отступлений, любования «ладом» народной жизни - всего того, что привыкли находить читатели в произведениях В.И.Белова, В.П.Астафьева, В.Г.Распутина, Е.И.Носова.
Писатель сосредоточился на другом: его рассказы являли вереницу жизненных эпизодов, драматизированных сценок, внешне напоминавших ранние чеховские рассказы с их ненатужностью, краткостью («короче воробьиного носа»), стихией беззлобного смеха. Персонажами Шукшина стали обитатели сельской периферии, незнатные, не выбившиеся «в люди», - одним словом, те, кто внешне, по своему положению вполне соответствовали знакомому по литературе XIX века типу «маленького человека».
Однако каждый персонаж в изображении Шукшина имел свою «изюминку», противился усреднению, являл особый образ существования или оказывался одержимым той или иной необычной идеей. Вот как напишет об этом позднее критик Игорь Дедков: «Людское многообразие, живое богатство бытия выражается для В.Шукшина, прежде всего, в многообразии способов жить, способов чувствовать, способов отстаивать свое достоинство и свои права. Уникальность ответа, уникальность реакции человека на призыв и вызов обстоятельств кажутся писателю первейшей ценностью жизни, конечно, с той поправкой, что эта уникальность не аморальна».
Шукшин создал целую галерею запоминающихся персонажей, единых в том, что все они демонстрируют разные грани русского национального характера. Этот характер проявляется у Шукшина чаще всего в ситуации драматического конфликта с жизненными обстоятельствами. Шукшинский герой, живущий в деревне и занятый привычной, по-деревенски монотонной работой, не может и не хочет раствориться в сельском быту «без остатка». Ему страстно хочется хоть ненадолго уйти от обыденности, душа его жаждет праздника, а неспокойный разум взыскует «высшей» правды. Легко заметить, что при внешней непохожести шукшинских «чудиков» на «высоких» героев-интеллектуалов русской классики они, шукшинские «сельские жители», так же не хотят ограничить жизнь «домашним кругом», их так же томит мечта о жизни яркой, исполненной смысла. А поэтому их тянет за пределы родной околицы, их воображение занято проблемами отнюдь не районного масштаба (герой рассказа «Микроскоп» приобретает дорогостоящий предмет в надежде найти способ борьбы с микробами; персонаж рассказа «Упорный» строит свой «перпетуум мобиле»).
Характерная для рассказов Шукшина коллизия - столкновение «городского» и «деревенского» - не столько выявляет социальные противоречия, сколько обнаруживает конфликтные отношения мечты и реальности в жизни «маленького человека». Исследование этих отношений и составляет содержание многих произведений писателя.
Русский человек в изображении Шукшина - человек ищущий, задающий жизни неожиданные, странные вопросы, любящий удивляться и удивлять. Он не любит иерархию - ту условную житейскую «табель о рангах», согласно которой есть «знаменитые» герои и есть «скромные» труженики. Противясь этой иерархии, шукшинский герой может быть трогательно-наивным, как в рассказе «Чудик», невероятным выдумщиком, как в «Миль пардон, мадам!», или агрессивным спорщиком, как в рассказе «Срезал». Такие качества, как послушание и смирение, редко присутствуют у персонажей Шукшина. Скорее наоборот: им свойственны упрямство, своеволие, нелюбовь к пресному существованию, противление дистиллированному здравомыслию. Они не могут жить, не «высовываясь». Замечательна финальная авторская характеристика героя «Чудика»: «Обожал сыщиков и собак. В детстве мечтал быть шпионом».
Шукшинский герой хотел бы придать своему быту праздничную украшенность, расцветить жизнь воображением; в нем - избыток чувств и стремлений, он любит зрелищные, театральные формы поведения. «Васятка» Князев, всем на диво разрисовавший у себя дома печь, и в гостях стремится сделать приятное снохе и раскрашивает детскую коляску, хотя, как выяснится, сноха не оценит его художественного таланта. Бронислав Пупков настолько входит в роль спецагента, стрелявшего в Гитлера, что искренне плачет, рассказав о роковом промахе.
Высоким порывам шукшинских героев, увы, не дано реализоваться в жизни, и это придает воспроизведенным ситуациям трагикомическую тональность. Однако ни анекдотические случаи, ни эксцентричное поведение персонажей не мешают писателю разглядеть в них главное - народную жажду справедливости, заботу о человеческом достоинстве, тягу к наполненной смыслом жизни. Шукшинский герой часто не знает, куда себя деть, как и на что использовать собственную душевную «широту», он мается от собственной бесполезности и бестолковости, он совестится, когда причиняет неудобство близким. Но именно это делает характеры героев живыми и устраняет дистанцию между читателем и персонажем: шукшинский герой безошибочно угадывается как человек «свой», «нашенский».
В произведениях Шукшина важна фигура рассказчика. Он сам и те, о ком он рассказывает, - люди общего опыта, общей биографии и общего языка. А потому авторский пафос, тональность его отношения к изображаемому далеки как от сентиментального сочувствия, так и от откровенного любования. Автор не идеализирует своих героев только потому, что они - «свои», деревенские. Отношение к изображаемому в рассказах Шукшина проявляется по-чеховски сдержанно. Ни у одного из персонажей нет полноты обладания правдой, и автор не стремится к нравственному суду над ними. Ему важнее другое - выявить причины неузнавания одним человеком другого, причины взаимного непонимания между людьми.
Об этом - один из самых ярких и глубоких рассказов Шукшина, рассказ «Срезал». Центральным персонажем рассказа Глебом Капустиным владеет «пламенная страсть» - «срезать», «осаживать» выходцев из деревни, добившихся жизненного успеха в городе. Из предыстории столкновения Глеба с «кандидатом» выясняется, что недавно был повержен приехавший на побывку в деревню полковник, не сумевший вспомнить фамилию генерал-губернатора Москвы 1812 года. На этот раз жертвой Капустина становится филолог, обманутый внешней нелепостью вопросов Глеба, не сумевший понять смысла происходящего. Поначалу вопросы Капустина кажутся гостю смешными, но скоро весь комизм исчезает: для кандидата это настоящий экзамен, а позже столкновение перерастает в словесную дуэль. В рассказе часто встречаются слова «посмеялся», «усмехнулся», «расхохотался». Однако смех в рассказе имеет мало общего с юмором: он то выражает снисходительность горожанина к «странностям» живущих в деревне земляков, то становится проявлением агрессивности, выявляет мстительность, жажду социального реванша, которая владеет разумом Глеба.
Спорщики принадлежат к разным культурным мирам, разным уровням социальной иерархии. В зависимости от личных пристрастий и социального опыта читатели могут прочитать рассказ либо как бытовую притчу о том, как «умный мужик» перехитрил «ученого барина», либо как зарисовку о «жестоких нравах» обитателей деревни. Иными словами, он может либо принять сторону Глеба, либо посочувствовать ни в чем не повинному Константину Ивановичу.
Однако автор не разделяет ни той, ни другой позиции. Он не оправдывает персонажей, но и не осуждает их. Он лишь внешне безучастно подмечает обстоятельства их конфронтации. Так, например, уже в экспозиции рассказа сообщается о нелепых подарках, привезенных гостями в деревню: «электрический самовар, цветастый халат и деревянные ложки». Замечено и то, как Константин Иванович «подкатил на такси», и то, как он с нарочитой «грустинкой» в голосе вспомнил детство, приглашая мужиков к столу. С другой стороны, мы узнаем о том, как Глеб «мстительно щурил глаза», как,будто «опытный кулачный боец», шел к дому Журавлевых («несколько впереди остальных, руки в карманах»), как он, «видно было - подбирался к прыжку».
Лишь в финале автор сообщает нам о чувствах присутствовавших при словесном поединке мужиков: «Глеб... их по-прежнему неизменно удивлял. Восхищал даже. Хоть любви, положим, тут не было. Нет, любви не было. Глеб жесток, а жестокость никто, никогда, нигде не любил еще». Так рассказ и завершается: не нравоучением, но сожалением о недостатке такта и участливого внимания людей друг к другу, о встрече, обернувшейся разрывом. «Простой» человек в изображении Шукшина оказывается совсем «непростым», а деревенская жизнь - внутренне конфликтной, таящей за повседневной маетой нешуточные страсти.
По форме рассказы Шукшина отличаются сценографичностью: как правило, это небольшая сценка, эпизод из жизни, - но такой, в котором обыденное сочетается с эксцентрическим и в котором открывается судьба человека. Постоянной сюжетной ситуацией оказывается ситуация встречи (реальной или несостоявшейся). В развертываемом сюжете нет внешнего плана: рассказы часто тяготеют к форме фрагмента - без начала, без конца, с незавершенными конструкциями. Писатель неоднократно говорил о своей нелюбви к замкнутому сюжету. Композиция сюжета подчиняется логике беседы или устного рассказывания, а потому допускает неожиданные отклонения и «лишние» уточнения и подробности.
Шукшин редко дает сколько-нибудь развернутые пейзажные описания и портретные характеристики героев. Так, например, описание внешности Глеба ограничивается двумя штрихами: «толстогубый, белобрысый мужик лет сорока». О внешности его будущего противника Константина Ивановича вообще ничего не сообщается. Характеры в шукшинской прозе раскрываются прежде всего в диалогах. Авторский текст часто сведен к минимальным вкраплениям и напоминает театральные ремарки (« Мужики засмеялись. Пошевелились. И опять внимательно уставились на Глеба»).
Граница между «авторским словом» и «словом героя» в большинстве случаев размыта или полностью отсутствует. Яркая сторона индивидуального стиля Шукшина - богатство живой разговорной речи с ее разнообразными индивидуальными и социальными оттенками. Герои Шукшина - спорщики, опытные говоруны, владеющие множеством интонаций, умеющие к месту вставить поговорку, пощеголять «ученым» словцом, а то и яростно выругаться. В их языке - конгломерат газетных штампов, просторечных выражений и вкраплений городского жаргона. Частые в их речи междометия, риторические вопросы и восклицания придают разговору повышенную эмоциональность. Именно язык - главное средство создания характеров Глеба Капустина и Вроньки Пупкова.
Например, речь Глеба насыщена книжными словами и оборотами («лежать на орбите», «на данном этапе»); несвойственными устной речи канцеляризмами (« в какой области выявляете себя? » вместо «кем работаете?»). Комическую окраску речи Глеба придают постоянные ошибки в использовании иностранных слов, ложные термины («стратегическая философия», «общеобразовательные кандидаты»). Рядом с этими элементами в языке Капустина - сильнейшая разговорная струя: поговорки, присказки, сравнения. Сочетание разнородного производит комический эффект. Но в обвинительной речи Глеба в адрес «кандидата» отсутствуют ошибки, и от комической окраски не остается и следа. Глеб дает своей обвинительной речью образец идеологической проработки: будто подражая газетным образцам, он перестает слышать « кандидата», закрепляя свою победу обвинением оппонента в незнании и непонимании народа и издевательскими призывами к скромности.
